словах было столько великодушия и искренности, что, вернувшись домой, я сказала Бенно:
— Тебе, наверное, будет интересно узнать другую точку зрения на твою войну. — Но это невинное предложение так распалило его, что я впервые увидела темные стороны его характера, когда он агрессивно прорычал:
— Я отказываюсь тащиться в «Кинетик», где твои друзья будут жалеть заблудшего писателя. Пригласи его сюда.
Я так и сделала. Но встреча едва не закончилась скандалом, ибо Джепсон, в отличие от Бенно, представлял собой новый тип американского ветерана, болезненно переживавшего презрение общества и ненавидевшего политиков, допустивших это, или, как он выражался, «инспирировавших это презрение».
Всячески осуждая систему, он уговаривал Бенно написать роман, который бы «развенчал этот позорный эпизод в нашей истории».
Бенно делал вид, что не понимает, о чем толкует Джепсон:
— Вы представляете это таким сложным… похожим на заговор и предательство. Я вовсе не склонен рассматривать проблему под таким углом зрения. Нас послали за океан сражаться с коммунистами, покончить с азиатами, пока эти узкоглазые не разделались с нами. Но их оказалось слишком много, а нашими начальниками были такие непроходимые тупицы, что из нас вышибли дух и нам пришлось вернуться обратно.
Джепсона покоробил такой анализ войны, и он спросил с едва скрытой усмешкой:
— И именно такого рода книгу вы пишете?
— Я не пишу никакого «рода книгу». Я пытаюсь словами выразить пережитое.
— И именно так вы интерпретируете свой опыт?
Наши хорошие парни убивают плохих азиатов?
— Полагаю, что-то в этом роде.
— Но как можно выстроить на этом книгу?
— Я не выстраиваю книги. Они у меня пишутся сами.
— Вы закончили хоть одну книгу?
— Я прочел немало хороших книг.
— Я имел в виду вашу собственную? Доведенную до конца?
— Что касается меня, то я не признаю конца. Я вижу жизнь как непрерывно продолжающийся процесс. Генерал, который был тупицей во Вьетнаме, возвращается домой и продолжает оставаться таким же тупицей, но на этот раз в конгрессе.
— Так вы не видите никаких достоинств в предложенных мною подходах?
— Никаких. Они были бы в самый раз в 1919 году после Первой мировой войны или в 1946-м после Второй. Но в 1972-м? Применительно ко Вьетнаму? Да в книжных магазинах вас обсмеют!
— Вы считаете, что когда-нибудь попадете на полки книжных магазинов? Двигаясь такими темпами?
Вопрос так нещадно бил в точку, что Бенно вскочил и сказал:
— После такого оскорбления вам остается только перерезать себе глотку или проваливать отсюда ко всем чертям! — И показал ему на дверь.
Не желая, чтобы моего коллегу выставляли так грубо, я проводила Джепсона до лифта.
— Вы хотели подать свою петицию императору, и вы сделали это. Благодарю вас за выдержку. Примите мои извинения, Сигард.
— Очнитесь, Ширли, — сказал Джепсон, — ваш избранник никогда не закончит книгу. Мне понадобилось всего три минуты, чтобы понять это. Он родился неудачником.
— Потеряв контроль над собой, я резко размахнулась и, ударив Джепсона по лицу, вернулась в комнату, где Бенно подливал себе вина и смеялся над пустоголовостью нашего посетителя.
В 1973 году, когда Лукас Йодер при моей помощи публиковал свой третий роман «Школа», его постигло такое удручающее поражение, что даже Бенно проникся сочувствием к автору:
— Я прочел его, дорогая, и нашел некоторые части весьма интересными. Я отчетливо вижу, что он хотел сказать, но отчетливо вижу и то, что он не сделал этого.
— У него есть грандиозная идея для следующего романа…
— Ты хочешь сказать, что они собираются позволить ему делать следующий? В твоем издательстве, должно быть, полно мазохистов.
— Они бы оказали и тебе такую любезность, если бы ты поднатужился и закончил свою рукопись.
— Когда автор тужится, у него выходит такой же вздор, как у Йодера. Орлы парят в вышине, дорогая, а не роются в поисках местного колорита и любопытных диалектов.
На этот раз я не могла позволить себе броситься на защиту Йодера, ибо почва уходила у меня из-под ног. Йодер, писавший свои книги именно так, как говорила ему я, потерпел три серьезные неудачи, и я знала, что меня не поймут, если буду пытаться настаивать перед руководством на продолжении сотрудничества с ним. Так оно и оказалось. Собравшийся редакционный совет решил дважды наступить мне на мозоль.
— Смешно продолжать держаться за вашего Раттнера. Отпустите его, и пусть он плывет себе на все четыре стороны. Если вы не хотите написать ему об этом сами, то это сделает мистер Джепсон.
Я промолчала, хорошо понимая, что в такой обстановке мне не удастся защитить как Раттнера с его ничтожными шансами родить мало-мальски подходящую рукопись, так и Йодера с его неспособностью продать отличную рукопись, которую он уже родил. Спорить в отношении Бенно я не стала.
— А теперь о вашем Йодере, участвовавшем в гонках с препятствиями. Он не сделал даже первого прыжка. Гонка прошла мимо него, и единственное, что нам остается, это бросить его.
Один из редакторов спросил:
— А разве его агент по продаже не отказался от него?
— Да, даже двое, но однажды они крепко пожалеют об этом.
— Мисс Мармелштейн, мы не видим возможности помочь этому симпатичному человеку. Он знает, что такое предложения и абзацы, но, похоже, не имеет ни малейшего понятия о том, что нужно делать, чтобы книга была «читабельна».
Несмотря на мои уговоры, Йодер был бы исключен из списка авторов издательства, если бы не поддержка, на которую я уже не надеялась. Непосредственно перед самым голосованием в разговор вмешался Джепсон:
— Я все же считаю, что мисс Мармелштейн права. Йодер знает, как надо писать книги. Его время еще придет. Я уверен в этом.
После этого противников Йодера стало девятеро, а сторонников — двое, и с Лукасом Йодером было покончено. Но в этот момент раздался предупредительный кашель Макбейна, и, когда мы повернулись, чтобы выслушать его мнение, он тихо сказал:
— Когда я закончил читать «Школу», у меня было сильное ощущение, что лучшее время для этой книги наступит через пятнадцать лет. Думаю, что Джепсон прав. У этого автора еще все впереди. — Эта неожиданная поддержка помогла Йодеру остаться в списках.
Когда совещание закончилось, я подошла к Джепсону:
— Вы были более чем великодушны. Я очень признательна вам.
— Сожалею по поводу Раттнера. Хотите, чтобы я написал письмо?
— Он воспримет это как дополнительное оскорбление, — грустно улыбнулась я. — Это должна сделать я.
— Не давайте его улыбке обезоружить вас.
Дождавшись вечером подходящего момента, когда, покончив с пиццей и пивом, мы с Бенно слушали скерцо Шопена, я спокойно сказала:
— Довольно неприятная новость, Бенно. Издательство решило порвать с тобой. Аванс ты, конечно, возвращать не должен, но сотрудничество прекращается.
— Они не надеются, что рукопись… — голос у него сорвался, — когда-нибудь будет закончена? В
