выяснилось, что автору надо еще много поработать, прежде чем она может быть предложена читателям в виде книги.
Состоялось заседание редакционного совета, и рукопись от молодого энтузиаста перешла к прагматику, набившему руку на экспериментальных работах, который пригласил Бенно в свой кабинет и предложил «генеральный план спасения», как он выразился, «выигрышного материала в проигрышной форме». Но его предложения показались Бенно настолько оскорбительными, что он схватил рукопись и закричал:
— Мы делаем не конфетку, а роман! — И выскочил из здания с рукописью под мышкой.
На следующем семинаре молодой редактор принялся извиняться:
— Мне очень жаль, что наш мистер Петерсон был столь нетерпелив. Иногда у него опыт берет верх над манерами. Я счел бы за честь попытаться еще раз заняться романом.
Но Бенно отверг это:
— Повторится то же самое. Так случается везде, где публикуют всякую дрянь. — Уничижительное определение и улыбка так не соответствовали той новаторской работе, которая велась в «Галлантри», что его редактор удивленно поглядел на Бенно, а затем не выдержал и расхохотался.
— Вы, должно быть, не заглядывали в наш каталог, мистер Раттнер.
И перед нами захлопнулась еще одна дверь, которая могла стать нашим спасением.
В последующие месяцы, занятая, пожалуй, самой плодотворной в своей редакторской карьере работой над лучшим романом Лукаса Йодера «Изгнанный», я была глубоко несчастна в своей личной жизни с Бенно. Павший духом, он больше и не пытался превратить свои заметки — в большинстве своем блестящие, по мнению специалистов, — в связное повествование. До полудня он валялся в кровати, а затем начинал пить — не до полного опьянения, но до этого оставалось лишь чуть-чуть. В конце дня, просмотрев «Таймс» и разгадав кроссворд, принимался слушать Брамса и Шопена, перемежая их наиболее любимыми записями музыки из опер «Аида», «Дон Карлос» и «Кольцо нибелунга» Вагнера. Когда знакомые звуки заполняли квартиру, он погружался в эйфорию, которая несколько притупляла боль от сознания своей неспособности выразить словами переполнявшие его грандиозные идеи. Однажды он воскликнул: «Они решали ту же проблему: переложить на ноты те величественные звуки, которые им слышались в их сознании. Как это им удалось?» А затем последовал ужасающий вопрос: «Почему это не удается мне?»
Впав в зависимость от меня, он сознавал опасность своего положения и однажды утром, когда я готовила завтрак, удивил меня своим признанием:
— Мне приснился страшный сон: будто я рассвирепел, выкрикивал обвинения, угрожал тебе, понимая при этом, что без тебя мне не прожить. Я знаю, насколько ты важна для меня, дорогая, и никогда, не буду подвергать опасности наши отношения.
Я была так тронута этими словами, которые как нельзя точно отражали нашу ситуацию, что весь завтрак ворковала с ним о нашей совместной жизни и заверила его в том, что я нуждаюсь в нем не меньше, чем он во мне.
На работу в тот день я отправилась поздно, а когда, вернувшись вечером, готовила ужин, он возобновил этот разговор. Голос при этом у него слегка дрожал.
— Ширли, нашим отношениям грозит опасность. Сегодня утром я дал тебе клятву. И теперь я повторю ее: никогда, даже под страхом смерти, я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу мою любовь к тебе. Если у меня не будет тебя, в моей жизни останутся пустота и мрак.
Он взял мои руки и поцеловал их. Я парила в облаках, а душа моя пела от того, что он так дорожил, нашими отношениями, и при этом я готовила фасоль с сыром, а он мне помогал. Сама того не желая, я испортила эту идиллию словами:
— Я абсолютно уверена, что теперь Йодер преодолел свои трудности. На этот раз он, несомненно, стал победителем.
У Бенно перехватило дыхание. Не в силах слышать ненавистное имя, которое омрачало наши отношения, он закричал:
— Чтоб я никогда больше не слышал про этого проклятого немца! — И рванулся на меня, намереваясь, очевидно, ударить по лицу. Когда его кулак прошелся в нескольких дюймах от моей щеки, я схватила длинный кухонный нож и выставила его так, что он оказался нацеленным ему в горло. Еще одно движение, и он бы напоролся на него. Мы оба это поняли и в ужасе смотрели друг на друга. Каждый опустил свое оружие: Бенно — кулак, а я — нож, и, когда в неосвещенной квартире сгустилась темнота, мы сбивчивым шепотом говорили о нашей жизни и о том, какие сильные чувства мы испытывали друг к другу. Ближе к полуночи он спросил:
— Ты стала бы чувствовать себя увереннее, дорогая, если бы мы поженились? — И, прежде чем я успела ответить, продолжил: — Я смогу обеспечить тебя. У меня более чем достаточно вкладов. Ты смогла бы не работать.
— Я не хочу бросать работу, — возразила я не задумываясь. — Мне нравится видеть, как рождаются книги.
— И мне тоже. Но у меня, похоже, ничего не рождается.
— Я буду делать творческую работу за двоих.
— Так ты не настаиваешь на женитьбе?
— В тридцать один год — нет. В тридцать семь, когда я, возможно, почувствую, что почва уходит у меня из-под ног, — может быть. А в сорок, когда жизнь уже будет позади, — да! — крикнула я и страстно стала целовать его, а потом продолжила: — Но учти, Бенно! Если бы ты ударил меня, я бы убила тебя. В моей семье честь — это все. Моему отцу никогда не удалось бы выбраться из нацистской Германии, не будь он готов отдать жизнь, защищая то, что он считал человеческим достоинством.
Он никак не отозвался на мои слова, и я произнесла почти что холодно:
— Постарайся привести свою жизнь в порядок. Я люблю тебя и хочу быть с тобой.
В моем беспрецедентном предупреждении отразились страх и смятение, которые я испытала из-за того, что Бенно хотел меня ударить кулаком. Мне никогда не приходилось испытывать ничего подобного, и я не знала, как к этому относиться. Но я хорошо помнила, как дядя Юдах говорил когда-то о мужьях, которые били своих жен: — «Ни один еврейский мужчина никогда не ударит женщину. Это немыслимо. Такое могут позволить себе только ирландцы, когда их разум затуманен алкоголем». Выходит, он ошибался. Бенно Раттнер был на волосок от того, чтобы ударить Ширли Мармелштейн, — и эта мысль приводила меня в ужас.
Почему я не рассталась с ним в ту ночь, тем более что мы не были женаты? Я не могу объяснить это ничем иным, кроме как тем, что я любила его, и, когда он улыбался мне своей неповторимой улыбкой, я просто таяла.
К тому же мое предупреждение сработало, ибо, когда он понял, что я могу однажды просто взять и уйти, он больше не распускал руки. Но его агрессивность стала искать себе другие выходы. Через несколько дней он оказался в новой переделке, и опять-таки инициатором неприятностей был он сам. Джепсон, болезненно переживавший все, связанное с Вьетнамом, написал письмо в «Нью-Йорк таймс», где сетовал на недостаток внимания к проблемам ветеранов войны. Бенно нашел его заявление столь возмутительным, что взорвался разгромным опровержением, в котором называл Джепсона и большинство ветеранов хлюпиками и обвинял их в том, что, пытаясь разоблачить военное ведомство, они чуть ли не докатились до предательства.
«Во все времена настоящие мужчины шли на войну, — писал он. — Большинство из них, наверное, хотели бы остаться дома, но они шли. Чтобы защитить то, что они ценили превыше всего. Они шли навстречу судьбе с улыбкой. Если им удавалось вернуться, они считали войну величайшим событием своей жизни и знали, что были достойны его. А от стенаний ветеранов Вьетнама становится гадко на душе. Готов поклясться, что остальная часть нации реагирует таким же образом».
Он подписал письмо полным именем, добавив: «Настоящий ветеран Вьетнама и горжусь этим».
Когда девушки в офисе показали мне его писанину, я была глубоко возмущена и, едва дождавшись вечера, обрушилась на него:
