обезопасить себя от случайного разоблачения со стороны какого-нибудь разговорчивого служащего гостиницы или старого знакомого, ей пришлось тут же признаться:
— Я зарегистрировалась здесь вчера вечером. А как вы, профессор?
— Отлично, — ответил я, и мы перешли прямо к делу, разложив наши бумаги по всему столу, втиснутому в угол между витринами с мейсенскими поделками из фарфора.
Она начала с обнадеживающего заверения:
— Дело сделано, доктор Стрейберт. Если в ближайшие два часа мы решим, что я подхожу вам, а вы мне, то к середине следующей недели будем иметь контракт. — Но, увидев мои загоревшиеся глаза, она сделала оговорку: — Правда, это будет всего лишь протокол о намерениях. О том, что «Кинетик» хочет заключить с вами контракт на предлагаемых условиях оплаты. Обычно требуется какое-то время, чтобы отработать детали, но для нас с вами этот протокол в сущности и является контрактом. У вас есть агент?
— Нет.
— Неудивительно. Во всяком случае, на этом этапе. Надеюсь, что вскоре он вам понадобится. Но могу заверить, что вы получите установленный процент.
— И какой же?
— Точно не знаю, каким он будет в вашем случае. Полагаю, что десять процентов. Если книга продается по двенадцать долларов, вы получите доллар и двадцать центов с экземпляра.
— Такой будет ее цена?
— Книга еще не написана, объем ее не известен, поэтому все это еще трудно определить. Только не впадайте в мечты о несказанном богатстве. Для вас не должно быть секретом, сколько имеет такой автор, как вы, с первых трех-четырех книг. Около тысячи шестисот долларов с книги, если повезет. Однако сейчас наша главная задача — чтобы я получила свой ленч.
— Я оседлал не своего конька, это уж точно.
— Поживем — увидим. Ну, с чем вы пожаловали?
— Главы, по которым мы приняли решение, не составили для меня никакой проблемы.
— Решение будет принято сегодня, доктор Стрейберт, после того как мы проработаем наметки.
— Я готов к проработке. — Мне нравился ее прямой подход к тому, что касалось создания книги. Задаешь ей вопрос, и она тут же выстреливает ответ.
— Хорошо. Мне кажется, что следует с самого начала сказать о том, что вы позаимствовали свою идею четырех хороших и четырех плохих у выдающегося критика Ф. Р. Левиса.
— Да, но вы же знаете, что он дает только четыре положительных примера. Это профессор Девлан развил дальше его подход, использовав метод противопоставления.
— Девлан тоже умер?
— Нет, он жив.
— Вот как. Я считаю, что книга всегда выигрывает, если ученый с самого начала признается: «Как сказал ведущий литературный критик Ф. Р. Левис в своей знаменитой лекции, прочитанной им в Оксфорде в тысяча девятьсот таком-то году…» Подобное заявление дает понять читателям, что вы не относитесь к тем ловкачам, что пытаются приписать все заслуги себе. Это придает вашим идеям исторические корни и солидность.
Мы прошлись подобным образом по первым шести главам, закладывая основы для того критического анализа, который последует позднее, когда будут изложены принципы его проведения. Ей хотелось видеть подробные ссылки на всех, кто когда-либо писал об американской художественной литературе. При этом ее, похоже, интересовало не мое мнение о них, а лишь то, чтобы я был знаком с их критическими работами. Но она все же посоветовала:
— Молодому дарованию никогда не повредит погавкать на авторитеты. Посмотрите, как далеко пошел Билл Бакли, бичуя напыщенные ничтожества в Йельском университете.
Когда мы добрались до седьмой главы, я выложил четверку своих любимчиков, куда входили Мелвилл, Крейн, Уортон и Фолкнер, а также четверку противостоящих им «плохишей» в составе Льюиса, Бак, Хемингуэя и Стейнбека. Она немедленно ткнула пальцем в Стефана Крейна:
— Думаю, что он сюда не относится.
Я напрягся, и лицо у меня, должно быть, покраснело. Во время моей публичной лекции и в ходе ее последующего обсуждения фигура Крейна столь часто ставилась под сомнение, что сохранение ее в числе избранных стало для меня делом чести.
— Отказ от Крейна равнозначен для меня отказу от всех моих принципов. Он воплощает в себе все, за что выступаем мы с Девланом.
— Девлан не имеет к этому отношения.
— Нет, как раз имеет, — выкрикнул я, и кровь опять прилила к лицу. Она, должно быть, отметила про себя: «Так вот откуда ветер дует», — но вслух было сказано:
— Давайте ограничимся только суждениями американцев.
Я кивнул, но не сдавался:
— Я чувствовал бы себя обворованным, если бы мне пришлось лишиться Крейна.
— Есть более достойная кандидатура.
— Чья?
— Натаниела Хоторна. Он гораздо богаче и содержательнее для наших современников.
— Боюсь, что я нахожу его довольно скучным, — произнес я так, словно обращался к самоуверенному студенту, отвергая его доводы как не заслуживающие внимания. От меня не укрылось ее недовольство, но я продолжал идти напролом. Сдержав гнев, она продолжала как ни в чем не бывало:
— Ладно, ну а какие изменения в правой колонке? Или мы по-прежнему имеем в своем распоряжении все тех же Нобелевских лауреатов?
— Никаких изменений.
— Это может стать захватывающей частью книги.
— Хотелось бы сделать ее такой.
— Но неужели вам действительно хочется посмеяться над Хемингуэем? Он довольно внушительная фигура.
— Вот именно — фигура, а не писатель.
— Не зарывайтесь, молодой человек. — Эта фраза предназначалась специально для того, чтобы проверить мою выдержку, и я не стал скрывать своего недовольства. А чтобы довести до конца свою проверку, она добавила: — На меня производит огромное впечатление признание известного критика, совершившего кругосветное путешествие, во время которого он повстречал множество молодых писателей: «Где бы я ни был, писатели всюду уверяли меня: „Я не хочу писать, как Хемингуэй“, — но, тем не менее, писали. Они никогда не говорили, что не хотят подражать Камю или Фолкнеру, потому что эти двое не волновали их. А вот с Хемингуэем им не хотелось скрещивать шпаги, потому что он-то как раз и волновал их». Думаю, что это объясняет мою точку зрения.
— Нет, Хемингуэй был великим позером, а не писателем. Симулируя скромность и не желая, чтобы его узнавали в толпе, тем не менее носил бороду, по которой его легко узнавали. Представлялся несгибаемым, но, как только дела приняли неприятный оборот, покончил самоубийством. Он заслуживает такого места, которое он занимал, и молодые писатели должны услышать то, что я хочу сказать о нем.
Я видел ее нерешительность. Как преданная поклонница литературы, она хотела защитить Хемингуэя, а как редактор, которому необходимо, чтобы его книги продавались, она понимала, что попытка ниспровержения божества вызовет скандал, от которого книга только выиграет. Но, кроме этого, было еще что-то неуловимое, что раздражало ее, и, когда я спросил: «Вы что-то хотите сказать, миссис Мармелл?», — она снисходительно улыбнулась, словно я был ее внуком:
— Вам не приходило в голову, профессор Стрейберт, что вы ни разу не поинтересовались моим мнением на сей счет?
Получив щелчок по носу, я спросил:
— Каково ваше мнение?
— Направляясь сюда, я думала: «В негативной части опустить Хемингуэя и заменить его Фенимором Купером, который по-настоящему занудлив».
