Затем Девлан спросил:
— Тебя не удивила, Карл, моя сдержанность при встрече?
— Удивила.
— Когда я увидел тебя, мое сердце разрывалось на части.
— Сколько вам осталось?
— Кто знает? Ты, наверное, уже заметил, как я похудел. Мне сказали, что так будет продолжаться все время и настанет день, когда я приду в норму и буду весить столько, сколько положено. Но, перевалив эту критическую отметку, я буду продолжать терять вес до тех пор, пока меня не свалит самая обычная простуда или что-нибудь еще…
— О Боже! — прошептал я.
— Вот почему это лето должно стать прощальным. В следующем году я уже не смогу путешествовать. И, когда я думаю о том, как жестоко обошелся со мной Питер, я не представляю себе, как бы я мог поступить так с кем-то другим — и прежде всего с тобой.
— Я хочу вернуться в отель, Майкл. Туда, где мы были так счастливы. Я хочу побывать с вами на каком-нибудь представлении, которое оказалось бы таким же прекрасным, как «Агамемнон», еще раз увидеть серебряные замки в лунном свете. Но больше всего мне хочется говорить с вами. Я всегда дорожил вашим мнением, а теперь вы мне нужны, чтобы помочь разобраться в том, что у меня неладно с романом, который я пытаюсь писать. Вы бесценный человек, Майкл, и нельзя, чтобы вы уходили, не поделившись своими секретами.
Оказавшись в отеле, Девлан проспал двое суток. Несмотря на то что наше путешествие было относительно легким, силы оставили его, ибо их подтачивала болезнь. К врачам он не обращался, потому что боялся, что его депортируют из Греции как разносчика заболевания. Но после отдыха силы его почти восстановились, и он с большим желанием стал принимать участие в предложенных мною мероприятиях. Шесть дней в неделю мы совершали небольшие вылазки на природу и устраивали пикники в исторических местах. Одна из греческих трупп ставила «Антигону», что дало мне возможность сравнить Эсхила с Софоклом. Находясь под впечатлением монументального величия первого, я вначале был разочарован Софоклом, однако, по мере того как усиливались страдания Антигоны, причиняемые ей Креонтом, я все яснее начинал понимать величие этой бессмертной трагедии: ее глубину, размах, мощь и, конечно же, язык. Это был «абсолютный образец трагедии», рядом с которым мои попытки создать собственный мир воображения представлялись смешными.
— У меня не идет мой роман, — поделился я с Девланом, когда мысли о смерти несколько отступили. — Мне не хотелось причинять вам лишнее беспокойство, но роман, о котором я говорил прошлым летом, не получается у меня таким, как мне хочется. Я так ясно вижу его окончание и почти не представляю, каким должен быть путь к нему. — Прежде чем Девлан успел что-либо сказать, я поспешно добавил: — О, характеры у меня есть — и довольно неплохие, мне думается, — но как заставить их раскрыть себя — похоже, это выше моих сил. Что же мне делать?
— В прошлый раз, когда мы говорили об этом, ты сомневался в главной сюжетной линии. Теперь с этим вопросов нет?
— Я имел в виду американский эквивалент романа «Марий-эпикуреец». Мне хотелось сделать для современной Америки то, что Патер создал для эпохи Марка Аврелия.
— А тебе не кажется, что Патер слишком утонченный писатель для американских вкусов?
— В оригинале — да, да и действие, идущее в Древнем Риме, — не для них, но у меня все происходит в крупном частном университете Нью-Йорка. Это дает мне великолепный фон с легко узнаваемыми профессорами, которые отличаются сильными характерами.
— Название уже есть?
— Пока только рабочее — «Пустая цистерна». Оно отражает вашу идею о неумолимом сползании массовой культуры к наименьшему общему знаменателю, в результате чего общество остается с пустой цистерной, к которой оно припадает в тщетной надежде напиться. Это же подтверждает другую вашу идею о том, что роман должен быть диалогом избранных. Моей героиней вполне могла бы быть Вирджиния Вулф, а одним из основных мужских персонажей — Томас Пинчон. Но все вполне по-американски, вполне современно.
Поразмыслив над услышанным, Девлан стал рассуждать вслух:
— Общий замысел совсем даже не плох. Некоторые идеи требуют проработки. Это несомненно. А вот как ты материализуешь абстракции? Это очень опасная вещь. Одному из тысячи удается сделать это, а неудачные попытки неизменно оборачиваются такими произведениями, как «Источник» Чарлза Моргана, увлекающего вначале своей изящной аристократичностью, а в конце убивающего скукой. Ирландцы, даже Бернард Шоу, в этом отношении были правы. Им интересны не лорды и леди, а мужики и бабы, которым приходится зарабатывать себе на жизнь. Мне было бы гораздо легче, Карл, если бы это были не нью- йоркские профессора, а фермеры и мелкие торговцы из твоего великолепного края, который ты мне Дважды показывал во время наших поездок по стране.
— Здесь меня опередил Лукас Йодер. Пишет свои глупые пустые книги, воспевая меннонитов и не предлагая ни слова правды о них. Я ужасно устал от него, но не показываю этого, чтобы меня не обвинили в зависти.
— Ты завидуешь?
— Его успеху — да. Тому, как он добивается его, — нет и еще раз нет. Он всего лишь пустозвон. К тому же мы говорим об элите, способной поддерживать животворный диалог.
— Тут ты не прав, Карл. Мы
Мы провели несколько дней, препарируя предложенный мною сюжет, — я не признался, что он на три четверти уже был изложен на бумаге и совсем не отвечал тому, на что я надеялся, — и все это время Девлан постоянно повторял предупреждение, которое он делал всем своим будущим писателям:
— Вначале требуется выстроить персонажи и сделать их правдоподобными. Затем провести их по закоулкам сюжета. Надо, чтобы люди сами открывали для себя великие истины, на которых зиждится художественное произведение, а судя по твоему рассказу, Карл, ты не делаешь этого. У тебя вначале идут твои идеи и соображения.
После того как я постарался переубедить его, он сказал:
— Я не вполне уверен, что тебе удастся выступить в роли великолепного критика, пытающегося одновременно написать роман. Требования к этим двум; вещам совершенно различны. Возможно, что они вообще несовместимы.
Я спорил так, как будто защищал свою докторскую диссертацию перед квалификационной комиссией:
— А как насчет тех двоих, которых вы так часто цитируете, — Форстера и Джеймса? Отличные прозаики и вполне приемлемые критики, вы согласны?
— Но это же другое дело! Каждый из них доказал вначале, что он чертовски хороший писатель, а затем уже занялся анализом того, что его сделало таким. В высшей степени личная критика, которая меня совсем не привлекает. Довольно нестройная и неорганизованная, она мало чем отличается от размышлений за кружкой пива ближе к полуночи.
Девлан предложил многое, что могло бы спасти мой роман в стиле Патера, если тот на самом деле летел под откос, — а он почти не сомневался в этом. Но все, что он говорил, больше относилось к литературной критике, чем к моему роману. Другими словами, Девлан-критик мог говорить со мной только как с критиком и был бессилен найти общий язык со мной как с писателем, или же я не понимал его. И после нашего последнего продолжительного разговора я услышал, как он пробормотал про себя:
— Боюсь, что это не удастся ему. До него не доходит ни одно мое слово.
Однажды вечером, после того как Девлан признался, что болен спидом, он предложил, когда мы поднимались в свой номер в отеле:
— Знаешь, если у тебя есть опасения, я могу поселиться в другом номере.
— Ах, Майкл! Мне кажется, что сам Господь Бог направил меня сюда, чтобы я позаботился о вас. Я сомневался, стоит ли мне ехать в Грецию в этом году, может быть, лучше остаться дома и заняться
