доработкой романа. Но меня тянула сюда какая-то неведомая сила. Теперь мне понятно. — Когда мы оказались в номере, я вымолвил со слезами на глазах: — Майкл, никогда не забывайте, что вы нашли меня зеленым парнишкой в Нью-Йорке и сделали взрослым в Афинах. «Американская проза» — это ваша книга, лишь переложенная на бумагу прилежным переписчиком.
После того как мы распаковали наше туристское снаряжение, которым мы никогда уже больше не воспользуемся вместе, я проговорил, вновь стараясь не задевать тему болезни:
— Если бы вы сегодня перешли в другой номер, мое сердце не вынесло бы этого.
Однако, когда Девлан вышел голый из ванны и невзначай продемонстрировал, как сильно он похудел, мне со всей очевидностью стало ясно, что он не только сбросил лишний вес, но и продолжал терять его с невероятной быстротой. Мы оба понимали, что если так будет продолжаться, то недалек тот день, когда малейшая простуда или инфекция обернутся для него смертью. Стараясь не касаться таких спорных тем, как мой роман, мы вновь и вновь обращались к его основополагающей идее: с тех пор как человеческая мысль впервые попала на бумагу, призвание писателя состоит в том, чтобы творить для избранных.
— Мы проповедники в этом мире, где все меньше становится верующих, мы призваны сохранить в нем огонь разума. Много ли было во Флоренции таких, кто понял Данте? Многие ли в Польше понимали Коперника? А посмотри, что эти канальи сделали с Дарвином!
Последнюю неделю мы не спеша бродили по улицам и площадям Афин, наслаждаясь знакомыми видами и сознавая, что это наша последняя встреча с этим лучезарным городом, ибо я не представлял, что могу вернуться сюда без него. Случайные прохожие задерживали на нас взгляды, стараясь понять, кто такие эти двое — высокий рыжеволосый американец и немощный ирландец с венчиком Юлия Цезаря на голове, — но вряд ли кто-нибудь из них догадывался, какие крепкие узы связывают нас.
В последний вечер мы сидели в парке и при слабом свете уличного фонаря читали отрывки из «Агамемнона». Прервав чтение, я спросил:
— Говорил ли я вам о том, что сделал на стене своей аудитории? — И, пока я описывал настенную схему, отражавшую прискорбное поведение «банды Атрея», как я их называл, мы непочтительно смеялись над гнусными поступками, которые привели к такой глубочайшей трагедии. В разгар нашей оживленной беседы Девлан неожиданно закрыл лицо руками и прошептал:
— О, Карл! Ты должен поверить, что Питер ничего для меня не значил — он был всего лишь что-то обещающим учеником и не более. У нас была ничего не значащая связь — ведь тебя не было так долго, — а теперь такое жестокое наказание.
Пытаясь успокоить и убедить его в своей глубокой любви к нему, я добавил:
— Вы будете со мной всегда, Майкл. Ваше лицо всегда будет напоминать мне о Шекспире и Йетсе, и мы всегда будем вместе.
Утром Девлан поднялся, осторожно побрился, чтобы не пораниться и случайно не заразить меня, и отправился в аэропорт. Все предыдущие разы первым улетал я, словно Афины принадлежали ему, но теперь чувство собственности исчезло и он спешил домой, чтобы приготовиться к смерти, — как это делают слоны-великаны, возвращаясь в свои пещеры, когда чувствуют приближающийся конец.
Вернувшись в Мекленберг к осеннему семестру 1985 года, я принял участие в злосчастном мероприятии, которое резко оборвало мои добрые отношения с Лукасом Йодером. Так случилось, что я пригласил на наш осенний университетский праздник поэзии одного молодого талантливого поэта из Чикаго, у которого в разных маленьких журнальчиках было опубликовано несколько великолепных поэм и который мог бы рассчитывать на Пулитцеровскую премию, если бы ему удалось найти издателя и выпустить сборник своих стихов. Толстые журналы отказывались от него, объясняя это тем, что у него нет публикаций в солидных изданиях.
— Пока у него нет сборника, — заявляли издатели, — мы не можем быть уверенными, что он зарекомендует себя как поэт. — Первая фраза означала издание в твердой обложке.
Его звали Хейнтц Богулов, и он не только писал хорошие стихи, но еще и имел изрядное чувство юмора. Так что, когда во время пресс-конференции одна из женщин спросила, как такой молодой человек, как он, относится к таким общепризнанным поэтам, как Лонгфелло, он воспользовался этим, чтобы разразиться дикими пародиями на известные строчки Лонгфелло, такими, к примеру, как «Говори мне „нет“ в печальных снах», «Каждый доллар банкиров добыт преступным путем», «Вдруг полицейский нагрянул, когда мы печатали деньги».
Когда стихли первые раскаты смеха, Богулов вышел на самый край сцены, принял величественную позу оратора и стал скороговоркой и с забавным произношением читать свою пародию под названием «Рукавицы Гайаваты» на знаменитую поэму Лонгфелло. Под смех аудитории он закончил ее такими строчками:
— «Делал их наружу и вовнутрь, делал их наружу кожей и никогда не внутрь, никогда наружу мехом и всегда вовнутрь». — Закончив свою потешную мешанину и все еще с перекошенным ртом от непосильных речевых оборотов, он резко прервал свои упражнения и ответил той женщине. — Вот что современный поэт думает о вашем Лонгфелло.
В глубине зала со своего места вскочил невысокий шестидесятилетний джентльмен и заговорил звонким от возмущения голосом. Это был Лукас Йодер, чей последний роман «Маслобойня» сразу же стал первым в списке бестселлеров, и присутствующие смолкли, желая услышать его реакцию на это фиглярство.
— Несколько минут мы с удовольствием подвергали осмеянию поэта, пользовавшегося всеобщим уважением в прошлом веке, и я согласен с вами в том, что по сегодняшним меркам он устарел, ибо писал стихи, которые доставляли радость, читались и перечитывались, чего нельзя сказать о нашей современной поэзии. — Такое оскорбительное высказывание о современных поэтах и их творчестве вызвало бурю протестов, но Йодер продолжал: — Напомню вам, что Лонгфелло принадлежит также одна из лучших строчек во всей поэзии: «Корабли расходятся в ночи и друг другу говорят: „прощай!..“.» Теперь, когда большинству из нас уже неведом такой Лонгфелло, я должен признать, что и следующие три строчки кажутся слишком сентиментальными:
Говорят, что ему следовало бросить поэзию, пока он был первым. Но он не сделал этого, потому что не знал, когда следует остановиться, и до конца был верен своим сентиментальным принципам. Но эта его начальная строчка будет жить вечно, и я сомневаюсь, что в этом зале найдется хоть один человек, кто сделает что-то подобное. Так что не к лицу нам насмехаться над наивным стариком. Все это не так просто. — С этими словами Йодер с шумом стал пробираться сквозь ряды и, держа жену за руку, вышел из зала.
Когда многие из пожилых людей в зале стали аплодировать его поступку, я почувствовал, что как ведущий вечера должен защитить приехавшего поэта, и поднялся с красным лицом. Мне наверняка бы пришлось выставить себя в глупом свете, если бы не Богулов, который шагнул на сцену и, отсалютовав вслед уходящему Йодеру, ласково произнес по-французски: «Chacun a son gout».[15]
Те, кто понял его, захихикали, и вскоре аудитория восхищалась, как ловко он разрядил напряженную атмосферу. Я не был среди тех, кто аплодировал ему, ибо сидел, уставившись в сторону, откуда только что исчезли Йодер и его маленькая Эмма. Срыв вечера поэзии, вечера, который я так тщательно подготовил, явился каплей, переполнившей чашу моего терпения. С этого времени Йодер стал для меня врагом и средоточием всего того, против чего выступал Девлан.
Не имея привычки скрывать свои литературные симпатии, я подготовил для нашей университетской газеты «Мартин Лютер» короткий отчет о состоявшемся вечере поэзии:
