«В прошлую пятницу в Алумни-Холл в качестве ведущего на очередных поэтических чтениях я имел удовольствие представлять одного из прекраснейших молодых поэтов нашей страны Хейнтца Богулова из университета Чикаго. Подобно большинству современных поэтов, придерживающихся невысокого мнения о почитаемых Америкой, но устаревших поэтах прошлого века, он с известной долей юмора расценил в своем выступлении многочисленные выспренности Лонгфелло и его дешевую морализацию.
Известный местный прозаик, когда-то закончивший наш колледж, счел себя обязанным сделать выговор Богулову и привел поэтическую строку Лонгфелло, которая, по его мнению, претендует на бессмертие:
После чего он стал упорно утверждать, что только одна эта строка позволяет считать Лонгфелло настоящим поэтом.
Вечер закончился слишком внезапно, и я не смог возразить прозаику, но, поскольку многие студенты восприняли его доводы всерьез, позвольте мне заявить, что немногие мыслящие люди в этой стране воспринимают Генри Уодсуорта Лонгфелло серьезно.
Мое объявление войны было опубликовано, и я не собирался отступать. Но вражде не суждено было разгореться, потому что неожиданно раздался звонок, потребовавший моего полного внимания, а касался он зачисления к нам одного одаренного юноши, которому необходимо было уделить особое внимание. Вызов поступил от президента Росситера, предложившего:
— Встретимся в зале правления. У нас на примете чрезвычайно яркий талант.
Когда я добрался до зала правления, специально предназначенного для приема высокопоставленных особ, управляющих колледжем и обеспечивающих его финансирование, Росситер — добродушного вида чиновник, разменявший пятый десяток, — встретил меня возбужденной скороговоркой:
— Джейн Гарланд, эта влиятельнейшая особа в нашем попечительском совете, высказала пожелание увидеть вас лично.
Это удивило меня, потому что я даже не предполагал, что миссис Гарланд, богатая вдова главы сталелитейной компании, когда-нибудь слышала обо мне.
— Ее отношение очень важно для нас, Стрейберт. Вы должны сделать для нее все, что только возможно. Она обладает огромным состоянием, и, если учесть, что она была щедра к нам в прошлом, она может многое дать нам и в будущем. Но, что самое интересное, она очень приятная в общении и отличается острым умом.
Прежде чем я успел что-то сказать, дверь широко распахнулась и в зал быстрым шагом вошла осанистая женщина шестидесяти лет в безупречном костюме свободного покроя. Ее улыбка была теплой, великодушной и без тени высокомерия. Кивнув президенту, она направилась прямо ко мне, протянула руку и представилась:
— Я Джейн Гарланд, рада вас видеть в зале, который я называю своим вторым домом. Норман, вы не могли бы попросить, чтобы нам принесли напитки? Давайте не будем обставлять это дело так официально.
Мое внимание было настолько приковано к этой импозантной женщине, что я вначале даже не заметил, что у моих ног трется рыже-коричневый лабрадор.
— Это Ксерксес, — объяснила миссис Гарланд, — он кроток, как бабочка. А вот тот, кто является причиной нашего визита, — мой внук Тимоти. Это его собака, и я предупреждала, чтобы он не брал ее с собой.
Взглянув на мальчика, я туг же узнал в нем того очаровательного херувимчика, который привлек к себе внимание поэтов из Бостона. И сейчас от него исходила та же самая чарующая сила. «Как чудесно, — подумал я, — вновь увидеть его и на этот раз поговорить с ним».
— Я помню вас. Вы тот, кто предпочитает Элиота Фросту, — сказал я.
Он, безусловно, не помнил меня, но вежливо кивнул. Прядь черных волос упала ему на лоб, а проницательные голубые глаза оценивающе оглядывали зал и присутствующих. Он не выглядел ни излишне застенчивым, ни развязным, и моим первым впечатлением было: «Этот малый не прост!» — и в этом я убедился в ходе встречи. Когда принесли стаканы с кока-колой, миссис Гарланд предложила:
— Давайте устроимся поудобнее. — И, когда молодой Талл сел в кресло, рядом с которым пристроился Ксерксес, добавила: — Президент Росситер, вы можете оставить нас. Мы с профессором хотим изучить друг друга. — И одарила его лучезарной улыбкой.
Как только он ушел, она заговорила быстро и твердо, так как хотела многое выяснить, прежде чем решить, стоит ли вверять будущее своего внука в мои руки, но еще больше ей хотелось, чтобы я осознал, что собой представляют Гарланды.
— Мой муж, Ларримор, возглавлял крупнейшую в нашей округе сталелитейную компанию. Он был также председателем правления и главным спонсором университетской футбольной команды. Этот портрет, скажу я вам, лучше всего иллюстрирует то, каким он был человеком.
Картина, указанная ею, явно выделялась на фоне чиновного однообразия самодовольных бизнесменов преклонного возраста, которые так походили друг на друга, что могли бы сойти за братьев, хотя в каком-то смысле они и были братьями. Ларримор Гарланд предпочел, чтобы его запечатлели в стальном шлеме и не позирующим в одиночку, а в компании троих сослуживцев. Это был, как выразилась миссис Гарланд, «портрет практического человека». С улыбкой глядя на портрет, она добавила:
— Когда он умер, меня пригласили занять его место председателя правления, но я отказалась. Членом правления — да. Но не председателем. — Она не сказала о четырех миллионах долларов, которые выделила Мекленбергу, чтобы почтить память мужа, и которые оказались далеко не последними из тех, что нажил Ларримор в результате разумного распоряжения наследством и собственного труда.
В один из моментов она попросила внука оставить нас ненадолго, на что он вежливо кивнул, поклонился мне и, позвав за собой собаку, удалился.
— Какой вежливый молодой человек, — проговорил я, а она рассмеялась:
— Видели бы вы его два года назад! Кандидат в исправительную школу!
В порыве откровенности, которая и без того была ей не чужда, миссис Гарланд поведала:
— Моя единственная дочь, Клара, была моим сплошным разочарованием, прости, Господи, ее непокорную душу! Бросив школу, она выскочила замуж за совершенно зряшного парня с комбината — Томаса Талла, которого презирала даже собственная мать. Мы с мужем с самого начала знали, что из этой женитьбы ничего хорошего не выйдет. Но, когда все закончилось ужасной катастрофой на Рениш-роуд, рядом с тем местом, где я живу, мы едва пережили это. Оба водителя были пьяны, и все шестеро, кто был в автомобилях, погибли.
— И вы взяли на себя заботу о Тимоти?
— Без особого удовольствия, но взяла. Очень смышленый мальчик, но такой же своевольный, как его мать. Два года проучился в бесплатной школе Рединга, а затем с Божьей помощью перевелся в Хилл, так называется школа в Потстауне, это недалеко отсюда. Вы слышали, наверное, об этой школе. Она одна из лучших. Железная дисциплина, отличное преподавание — как раз то, что нужно таким, как Тимоти. — Тут она сунула два пальца в рот и свистнула. Мальчик и Ксерксес не замедлили вернуться. — Я рассказывала профессору Стрейберту о твоей учебе в Хилл.
В глаза бросилось, что Тимоти не проявил смущения, которое неизбежно охватывает каждого ребенка, когда взрослые говорят о нем.
— В новой школе, — ласково продолжала миссис Гарланд, — Тимоти пришел в чувство, и все увидели его необыкновенные способности, особенно в области литературы. Его быстро перевели в класс для тех, кто уже сдал вступительные экзамены в какой-то из колледжей.
