воспринимают веления времени.
Я спрашивала ее об этом, потому что меня беспокоило будущее моего внука, но сейчас меня стал разбирать смех:
— Я очень рада, что Тимоти познакомился с молодой мисс Соркин, которая говорит, что пишет книги, понятные мне. Она представляется мне ответственным человеком и может стать его спасением;-А вот его увлечение Паундом и теми мошенниками, предавшими Англию, я не могу понять и буду весьма сожалеть, если он пойдет по их стопам.
— У вас есть видеомагнитофон? — В моем взгляде она прочла полное непонимание. — Ну, такой аппарат, с помощью которого можно смотреть фильмы на телевизионном экране.
— Был такой, но я так и не научилась пользоваться им и отдала кому-то.
— Не беда. Он есть у нас в библиотеке.
— Что вы хотите показать?
— В магазине видеопроката в Аллентауне есть чудесный фильм — двухчасовое телешоу, снятое в каком-то университете. В нем объясняется все, что вам нужно знать об Эзре Паунде.
— Для меня это очень важно.
— Назовите день, — сказала она, и мы договорились, что через два дня, если она найдет эту кассету, встретимся в библиотеке, чтобы посмотреть фильм «Узник Святой Элизабет».
ПЯТНИЦА, 11 ОКТЯБРЯ. Сегодня в пять часов дня в Дрезденской публичной библиотеке, разместившейся в небольшом, но аккуратном здании в центре города, я была посвящена в любопытную историю зарождения и развития предательства. Хотя библиотека была подарена городу в начале столетия шотландским филантропом Эндрю Карнеги, последующая ее модернизация оплачивалась с моей подачи моим мужем. И после его смерти библиотека оставалась главным объектом моей благотворительной деятельности, поэтому в ее просмотровом зале я чувствовала себя как дома. Мне нравилось это добротное старинное здание, пропитанное духом шотландской основательности. Найдется ли более достойный вклад состоятельного человека в общество, чем сотни библиотек Карнеги в городах, подобных Дрездену?
Добропорядочный Эндрю Карнеги был бы шокирован зрелищем, которое должно было развернуться сегодня в стенах его библиотеки. Мисс Бенелли без труда вставила кассету в видеомагнитофон, оказавшийся для меня в свое время непостижимым механизмом, и мы уселись смотреть горестную историю заблуждения, падения и триумфа Эзры Паунда.
Фильм состоял из двух взаимосвязанных частей. Первая строилась на документальных материалах, где высокомерный поэт представал в самых разных ситуациях, а вторая была игровой и воссоздавала самые важные моменты его жизни. В этих кадрах английский актер, играющий Паунда, с поразительным мастерством соединял реальное с воображаемым.
Мы видели Паунда то молодым бунтарем из Айдахо, который противопоставил себя своему поколению, то мятущимся преподавателем, то ссыльным в Италии, где он выступал в роли апологета Бенито Муссолини и поборника победы Италии и Германии в Европе и, в конечном итоге, во всем мире. В документальных кадрах, снятых во время триумфального появления Муссолини на фронтах, Паунд представал как человек, которому ненавистно все американское.
Кроме жалости, ничего больше не вызывали сцены, непосредственно следовавшие за поражением Муссолини и Гитлера, когда мстительные американские победители, разъяренные предательскими выступлениями Паунда по радио во время войны, арестовали и бросили его в тесную клетку из стальных прутьев. Как дикое животное, он был выставлен в этой клетке на обозрение толпе, которая плевала в него. Менее жестокими, но достойными еще большего осуждения были эпизоды, где американские чиновники, побоявшиеся открытого суда над ним из-за хрупкости предъявленного обвинения — ибо предательство его проявилось лишь на словах, а не в делах, — решают объявить его умалишенным. Отыскав подходящих врачей, они без суда упекают его на долгие годы в вашингтонский психиатрический госпиталь для преступников.
Я вынуждена была согласиться с создателем фильма, что клетка и незаконное заточение в психиатрическую лечебницу черными пятнами ложатся на американское правосудие. Но все равно высокомерие, предательство и откровенный антисемитизм Паунда не подлежат прощению.
Когда мисс Бенелли спросила меня после фильма, есть ли у меня вопросы, я отрицательно покачала головой. Слишком много чувств переполняли душу, чтобы об этом можно было говорить. Но позднее, оказавшись в своем одиноком доме и глядя, как вдали на Рениш-роуд мелькают огни автомобилей, я рассмеялась: «Глупые ослы! Ничтожные предатели, считавшие себя единственными, кто может правильно оценить современную историю, и уверенные в конечной победе коммунистической России, что бы сказали вы теперь, когда коммунизм рухнул повсеместно, продемонстрировав свою полную несостоятельность?!» Я задумалась о своем прозаическом муже, которого Паунд, наверное, презирал бы, потому что тот был простым американцем, старавшимся как можно лучше делать свое дело, управляя сталелитейной компанией. Насколько Ларримор был прав в своих представлениях об обществе, настолько же ошибался в них Паунд. И я не хотела, чтобы хоть одна из его ошибок вкралась в душу моего внука!
ЧЕТВЕРГ, 24 ОКТЯБРЯ. Сегодня я впервые ощутила себя в роли пожилого государственного деятеля. Роль просто пожилого человека была мне не в новинку, ибо я ощущала ее своими артритными суставами, а вот государственным деятелем я почувствовала себя только сегодня, когда за профессиональным советом ко мне обратились сразу две женщины, которые были гораздо моложе меня.
Первой попросила меня ответить на несколько ее вопросов миссис Мармелл, приехавшая в наш маленький, но богатый талантами уголок, чтобы поработать со своими авторами — а их насчитывалось четверо, — каждого из которых судьба случайно связала с другими. Предположив, что вопросы касаются моего внука, я согласилась.
Приехав в мой «поющий дом», она удивила меня прямотой своего подхода:
— Миссис Гарланд, я благодарна вам за протекцию, которую вы стараетесь составить вашему внуку. Теперь в ней нуждаюсь я. Вы знаете Дрезден лучше других. Откажется ли город принять одинокую женщину, желающую приобрести здесь дом?
— Конечно… Вас бы встретили здесь с распростертыми объятиями. Ведь вас уже многие знают в этом городе.
— Где я могла бы найти дом?
— У Адама Трокселя всегда найдется с десяток домов на продажу. На него можно положиться. Но зачем жительнице крупного центра, где у нее есть отличная работа, хоронить себя в маленьком провинциальном городишке?
— Последние события плохо повлияли на мою жизнь в Нью-Йорке: продажа нашей компании немцам, смерть последней моей тети — все это делает Нью-Йорк неприемлемым для меня. Я уже немолода — мне сорок семь. Так что если переезжать, то лучше сейчас.
— Но вы же не бросаете издательство?
— Пока нет, но мне хочется пустить корни где-нибудь за пределами бетонных джунглей. Нью-Йорк не совсем гостеприимное место для одинокой женщины.
Мне рассказывали, что Ивон в молодости была замужем за непростым человеком по фамилии Раттнер — очень талантливым и очень бесхарактерным — и что он был убит во время какого-то неприятного инцидента в Гринвич-Вилледж. Если так, то она достойно справлялась со своей вдовьей долей и очень тем нравилась мне. Это была остроумная и смелая женщина, овладевшая искусством выживания в мире мужчин. Кроме того, она помогла моему внуку начать писательскую карьеру, и уже за одно это я была ей признательна.
— Оставьте свою машину здесь. Поедем на моей, и Оскар покажет нам окрестности. Вас интересует место в городе или за его пределами?
— В городе. Я хочу, чтобы кто-нибудь жил по соседству. Соседи мне просто необходимы.
Когда мы проезжали мимо симпатичных домиков, выстроившихся вдоль дороги к колледжу, она отвергала каждый из тех, что я ей предлагала. Но, когда все по той же Колледж-роуд мы возвращались назад, приближаясь к городу с северо-востока, я почувствовала, как что-то привлекло ее внимание, и услышала ее слова, обращенные к Оскару:
