— Мистер Шерман? Я не слышал, как вы приходили.
— Это было уже несколько часов назад. Вы спали. Так могут спать только невинные младенцы…
Но он не слушал и снова посмотрел на часы.
— Что вы тут делаете, мистер Шерман?
— Брожу во сне.
— Уже половина третьего ночи.
— Но ведь во сне днем не бродят! — с несокрушимой логикой заметил я. Потом повернулся и окинул взглядом холл. — Как? Ни швейцара, ни портье? Ни таксиста, ни шарманщика? И даже ни одного хвоста или тени в поле зрения? Тишина! Бездействие! Вас призовут к ответу за такую халатность!
— Простите!
— Вечная бдительность — так можно дослужиться до адмирала.
— Я вас — не понимаю.
— Кажется, я себя тоже не понимаю. Тут есть какие-нибудь парикмахерские, работающие в ночное время?
— Есть ли тут что… как вы сказали?
— Неважно! Уверен, найду где-нибудь!
Я вышел. Отойдя ярдов на двадцать от отеля я резко нырнул в какое-то парадное, бодро приготовившись оглушить любого, кому взбредет в голову последовать за мною. Но прошло несколько минут, и я понял, что за мной никто не следит. Тогда я добрался до своей машины и поехал в район доков. Оставив ее на соседней улице в некотором отдалении от церкви американских гугенотов, я вышел на набережную.
Канал, обсаженный деревьями, был темен и мрачен, и в его водах не отражалось ни одного огонька от тускло освещенных узких улиц, расходившихся в обе стороны. Церковь выглядела еще более ветхой и ненадежной и вызывала то странное ощущение безмолвия, отрешенности и настороженности, которое пробуждают многие церкви среди ночи. Огромный кран с массивной стрелой зловещим силуэтом выделялся на фоне ночного неба. Ни движения, ни звука, ни малейшего признака жизни. Только кладбища не хватало.
Я перешел улицу, поднялся по ступенькам и потянул дверь. Она оказалась незапертой. Пожалуй, не было никаких причин держать ее на замке, но, тем не менее, это обстоятельство удивило меня. Судя по всему, петли двери были отлично смазаны, ибо она открылась и закрылась совершенно беззвучно.
Я зажег фонарик и быстро очертил им круг в 360 градусов. Церковь пустовала. Тогда я приступил к более детальному осмотру. Внутри она оказалась еще меньше, чем можно было предположить, глядя снаружи, и старина ощущалась еще острее — я даже заметил, что дубовые скамьи с высокими спинками первоначально вырубались теслом. Я посветил наверх, но вместо обычной галереи увидел лишь шесть небольших и мутных окошек с цветными стеклами. Даже в солнечный день свет с трудом в них пробивался.
Дверь, в которую я вошел, служила единственным входом в церковь. В дальнем углу, между кафедрой и старинными органами виднелась еще одна дверь.
Я прошел к двери, взялся за ручку и выключил фонарь. Дверь слегка скрипнула. Я вошел в нее, к счастью, медленно и осторожно, ибо вместо пола под ногами оказались первые ступеньки лестницы, ведущей вниз. Я спустился по ним — 18 ступенек, образующих как бы законченный виток спирали, и осторожно двинулся вперед, вытянув руку, чтобы нащупать предполагаемую дверь. Но двери не было. Я включил фонарик.
Помещение, в котором я очутился, было наполовину меньше церкви, оставшейся у меня над головой. Я быстро обежал его лучом фонарика. Окна отсутствовали, единственным источником света могли служить две лампочки без абажуров, висевшие под потолком. Я отыскал выключатель и зажег свет. Эта комната выглядела мрачнее, чем сама церковь. Затоптанный и грубый деревянный пол покрывала грязь, накопившаяся за много лет. В центре стояло несколько столов и стульев. А вдоль боковых стен вытянулись кабины, очень узкие и высокие. Помещение походило на средневековое кафе.
Я почувствовал, как в носу защекотало от хорошо запоминающегося и ненавистного запаха. Его источник мог оказаться и любом месте, но мне показалось, что он исходит от одной из кабинок, расположенных справа. Я убрал фонарик, вынул из подмышечной кобуры пистолет, нащупал в кармане глушитель и надел его на ствол. Ступая мягко, как кошка, я пошел вдоль ряда кабинок, и нос вскоре подсказал мне, что я иду в правильном направлении. Первая кабина была пуста, вторая тоже. А потом до меня донеслось чье-то дыхание. Медленно, дюйм за дюймом, я добрался до третьей кабинки, и мой глаз и дуло пистолета заглянули в нее одновременно.
Предосторожность оказалась излишней. Меня не подстерегала опасность. На простом узком столе находились две вещи: пепельница, на которой лежал догоревший окурок сигареты, и голова человека, полулежавшего, навалившись на стол, в глубоком сне. Хотя лицо его было повернуто в другую сторону, я безошибочно — по худобе и ветхой, но аккуратной одежде узнал в нем Джорджа. Когда я видел его в прошлый раз, я готов был поклясться, что он не сможет встать с кровати, по крайней мере, в ближайшие 24 часа, вернее, я мог бы поклясться, будь он нормальным человеком. Но наркоманы в прогрессирующей стадии болезни — далеко не нормальные люди и способны испытывать удивительные, хотя и кратковременные, приливы энергии. Я не стал тревожить Джорджа, он не представлял никакой опасности.
В конце комнаты, между двумя рядами кабинок, располагалась еще одна дверь. Я открыл ее уже гораздо смелее, вошел, нащупал выключатель и зажег свет.
Я попал в большую, но очень узкую комнату, занимавшую всю ширину здания, но не более десяти футов в длину. По обе стороны располагались полки, сплошь заставленные библиями. Я ничуть не удивился, обнаружив точные копии тех, что хранились на складе Моргенстерна и Моггенталера и которые Первая протестантская церковь щедро рассылала по амстердамским отелям. Казалось, вновь исследовать их нет никакого смысла, но я все же заткнул пистолет за пояс, подошел к полкам и присмотрелся к библиям. Взяв наудачу несколько экземпляров и полистав их, я нашел, что они совершенно невинны, как и положено библиям, а это наивысшая из степеней невинности.
Потом я вынул пару книг из второго ряда и бегло просмотрел их — то же самое. Я раздвинул второй ряд и вытянул библию из третьего ряда.
Этот экземпляр мог быть, а мог и не быть невинным, в зависимости от того, как истолковать то плачевное состояние, в котором он находился, но для использования в качестве библии был совершенно не пригоден, ибо внутри, в самом центре и почти во весь разворот находилось вырезанное ровное углубление, по форме и по размеру напоминающее крупный плод инжира. Я раскрыл еще несколько книг из того же ряда и во всех нашел такие же выемки, сделанные, видимо, машинным способом. Отложив в сторону одну из искалеченных библий, я поставил остальные на прежнее место и направился к противоположной двери. Войдя в нее, я включил свет.
Спору нет, Первая протестантская церковь сделала — и вполне успешно — все возможное, чтобы удовлетворить требования авангардистского духовенства наших дней — идти в ногу со временем и активно сотрудничать с техническим веком, в котором мы живем. Вполне вероятно, эти духовные пастыри не ожидали такого буквального истолкования их пожеланий, но ведь всегда существует опасность искажения ретивыми исполнителями благих намерений, что, очевидно, и произошло в данном случае. Комната, занимавшая половину церковного подвала, служила, фактически, прекрасно оборудованной механической мастерской.
На мой неискушенный взгляд, здесь было все: токарные и фрезерные станки, прессы, тигели, матрицы, печь, большая штамповочная машина и верстаки, к которым крепились болтами еще какие-то машины помельче, чье назначение оставалось для меня загадкой. Часть пола была усеяна металлической, как мне показалось, латунной и медной, стружкой, вьющейся мелкими завитками. В мусорной корзине, в углу, грудой лежали куски уже негодных свинцовых труб и несколько рулонов использованного листового металла, которым кроют крыши. Короче говоря, самое что ни на есть рабочее помещение и притом явно производственного назначения. О характере продукции можно было лишь догадываться, ибо ни одного образца тут, разумеется, не держали.
Я не спеша дошел до середины комнаты, как вдруг скорее почувствовал, чем услышал, какой-то
