Предложение, сделанное мне Бо, было первым после долгого безделья, с тех самых пор, как я ушел из тракторной фирмы. Ну и что с того, что я получил такое предложение только потому, что имел возможность трахать Джилл, или потому, что знал Эльмо и Винфильда? По крайней мере, продавать тракторы было куда хуже. Когда ты работаешь в тракторной фирме агентом по связям с общественностью, это значит, что тебе приходится ездить на все долбанные ярмарки по всему Среднему западу. Целых шесть лет только этим я и занимался. Я просто ненавидел тех, с кем постоянно имел дело – уродливых, квадратноголовых и бесформенных людишек, одетых в нищенское тряпье. А ведь на Среднем западе, наверняка, куда больше сверкающих зеленых костюмов, чем где-нибудь в мире. Столь же люто ненавидел я и аэропорты. Все они кишмя кишели коммивояжерами с рыбьими мордами, посасывающими кофе. Если бы не травма сухожилия, я бы провел все эти годы с проститутками. Все это время, пока я трясся в воздухе, перелетая из одного отвратительного аэропорта в другой, страстно сожалея о своей травме, я читал разные журналы. А в журналах всегда полным-полно снимков красивых людей, столь непохожих на тех дубоголовых дураков, с которыми каждый день сталкиваешься, когда продаешь тракторы. Единственное, что дала мне фирма «Лаббок» – она еще больше укрепила мой интерес к покеру. По крайней мере, в западном Техасе хоть иногда играют в настоящий покер.
А теперь, может быть, я наконец куда-нибудь выплыву. Мне надо только уговорить Джилл поехать в Рим. От этого никакого вреда не будет. А уже потом ей больше не придется придумывать для меня еще какое-нибудь дело, если ей этого самой не захочется. Расплатившись за выпивку, я ушел.
Естественно, найти Джилл было не так-то просто. Я знал, что она побывала у себя в бунгало: на кушетке лежала ее сумка, из которой торчала ночная рубашка. Но ее самой уже не было. Я налил себе выпить и принялся листать один из валявшихся на полу сценариев. Однако вскоре мне это дело надоело. Возможно, Джилл поднялась к старому Перси, которому как раз сейчас жалуется, какой я мерзавец. Вероятно, мне следовало испытывать к этому старому пердуну большую благодарность – ведь он выслушивал большую часть ее болтовни. Но я ее не испытывал. Для Джилл было бы самым лучшим научиться вовремя закрывать свой рот. Ее треп вызывал у меня какое-то отвращение. Когда человек корячится из-за денег – одно дело. Ради денег или ради признания – это я понимаю. Но корячиться из-за любви – просто глупо! Почти у каждого человека может быть любовь; только никто не знает, что с этой любовью делать, если она вдруг приходит. Тратить энергию на любовь – куда хуже, чем на бег трусцой или какую-нибудь модную игру.
Я пошел вверх по улице. Напротив своего дома сидел старый Джо. Он разглядывал туфлю, которую снял со своей старой вонючей ноги. Его туфли были допотопного фасона, на толстой резиновой подошве.
– Я думал, что эти проклятые башмаки как раз налезут на мои тумбы, – сказал он. – Черт бы их побрал, до чего они уродливы!
– Джилл не видели?
– Вчера вечером встретил ее в метро, – сказал Джо. – Боюсь, она слишком опьянена успехом и просто не сможет подняться сюда на холм.
– А, тогда она, наверное, поехала к Анне, – сказал я.
Я спустился с холма в бунгало Джилл и еще раз перелистал сценарии. Все они показались мне скверными. Около восьми часов наконец-то явилась Джилл. На ногах у нее были теннисные туфли и я не слышал, как она вошла, пока не хлопнула закрываемая дверь.
– Ты, разумеется, времени зря не тратила, – сказал я.
Джилл вошла в кабинет, не удостоив меня ответом, и села на подоконник.
– Оуэн, не кажется ли тебе, что хотя бы сейчас ты бы мог быть менее агрессивным? – спросила она.
– Но я всегда агрессивен, – ответил я. – Меня это устраивает. Это нравится и мне и тебе.
– Только не говори, что это нравится мне, – произнесла Джилл, – Иногда это, может быть, и забавно, но ведь ты-то проявляешь агрессивность отнюдь не иногда. Ты агрессивен всегда. А это ребячество, и я его ненавижу.
– Где ты была? – спросил я.
– Гуляла, – ответила Джилл. – Где же мне еще быть?
Мне было совсем ни к чему вникать в то, где она там была. Что бы Джилл не говорила, она никогда не лгала, поэтому и спрашивать не стоило. Джилл была просто помешана на честности. Она превратила честность в своего рода фетиш. Мне кажется, ей ни разу не приходило в голову, что честность может быть ничуть не лучше бесчестности.
– Звонила Лулу и сказала, что мне надо поэнергичней загнать тебя в ее конюшню, – сказал я.
– А я в ее конюшне находиться не хочу, – сказала Джилл.
– Нет, ты просто проявляешь упрямство. Ты желаешь показать, что ты – единственный человек, не идущий ни на какие компромиссы. Ты – та самая девочка, которая намерена побороть всю систему. Но хочется тебе этого лишь потому, что ты сама далека от совершенства.
Джилл вышла из комнаты через заднюю дверь. Через пару минут я тоже вышел и нашел ее во внутреннем дворике. Джилл сидела, глядя в небо. Я хотел было взять ее за руку, но она ее отдернула.
– Тебя это может быть удивит, Оуэн, – сказала Джилл. – Но я, возможно, не так уж далека от совершенства.
– Ерунда! – возразил я. – Ты будешь той самой девицей, которая сделала один фильм и о которой больше никто никогда и не услышит. А феминистки станут во всех своих журналах писать душещипательные истории о твоей судьбе.
Джилл покачала головой.
– Если бы феминистки только знали, что я сплю с таким мерзавцем, как ты, они бы и близко ко мне не подошли, – сказала она. – Разве что я могла бы служить им отрицательным примером.
Есть женщины, которые готовы умереть, чтобы тебя простить. И тебе в таком случае даже не надо перед ними извиняться. Ты только дай им любую возможность тебя простить, и они это тут же сделают.
