красючка, знаю, ты с белой карлицей накоротке была, дни вдвоем коротали, пока мужик между вами не пробежал. Сказывай, есть у белой карлицы свои убежища? Разве подружка подружке о тайных местах не болтала?
- Боже мой! Пусти, не знаю ничего... - забилась Наташа в смертной тоске.
Щеголеватый Тамарка, скользкий, сальный, с глазами подведенными сурьмой, встал напротив, облизнулся, стрельнул плевком сквозь выбитые передние зубы. Мигнул Шестерке, тот осклабился и провел ножом, как смычком, по шее Наташиной. Неглубоко провел. Пугал.
Полилось алое меж ключиц.
- Все скажу! Не режь меня! Есть полянка потаенная, с маками. Рузька туда одна бегает, песни поет, никому не выдает. Только меня по секрету на Пасху водила. Место помню смутно, то ли в ельнике, у пруда... Ой, нет, в березняке. Она мне верила. Мы сестры крестовые, на Троицу покумились, крестами поменялись, когда девичью яичню жарили.
- То ельник у тебя, то березняк, - хмыкнул живорез Шестерка - Пошли. Сама покажешь убежище.
- Сволочи... - сказала Богородичка - Я только мужика нашла.
- Мужик не блоха, от щепоти не ускокнет. Покажешь дорогу и беги к нему. Никто тебя больше не тронет, больно надо - буркнул Шестерка.
- Сестра крестовая. Сука, - смрадным голосом мурлыкнул Тамарка, почесал подмышье и завилял за Наташей и Шестеркой томными потными ляжками.
Шла Наташа, страшилась ножа, только раз оглянулась на перекресток - не стучат ли копыта, не поют ли колесные спицы, не спешит ли на помощь Марко Здухач?
Стрекот ночных кузнечиков в траве. Волны полевого ветродуя по колоскам. Проточный рассвет. Небо морское с рваными перистыми облаками, так на голову и валится, быстрое небо, погода меняется необратимо.
Ветрено, ветрено, ветрено в средних воротах.
Хмель в лесу завил усы, полозы-лозы, сказы, узы, вас возьмут насильно, погубят, истомят, сварят ядреное пиво, усатые колоски клонятся, серп у корени, враг во городе! По жилам солод польется вспять, гребень бросят наземь - лес вырастет, где отравлен плод, там стеклянный гроб, кто вчера в шелку, тот сегодня наг. Господи... Не забудь меня.
Всю ночь не спали птицы, всю ночь не спали люди, всю ночь не спали кони, бродили без седла.
Отбегали деревенские гулены по лугам, накупались, налюбились. Крались теперь по крутогорью и орешникам домой, держа обувку в руках. Гадали, что будет, коль мать с утра грех заметит: волосы влажны, на шее засос поцелуйный. По каким выгонам шлялась пьяная, на чьем костре подол опалила, с кем миловалась на холодных угольях?
Трезвели девки, зябли. Плакали в кулак.
По горьким тропам пробирались рысью на отцовых лошаденках злые с недопоя парни, вытряхивали траву и пепел из волосьев, не боялись суда и ласки не помнили.
Последний парень на гулевой поляне дольше всех задержался, расставился над головешками Иванова костра, ухмыльнулся придурковатым ртом, залил огоньки срамной струей, зевнул. Поковылял пешком на тракт, последыш безлошадный.
Если и было под Москвой убежище, так здесь, на маковой полянке на берегу рытого и брошенного пруда. Вся земля тут - восковой литой кружок, небом круглым покрыта поляна, стоят редко яблони дички круглые.
Ободом обступил плешку частый березничек. Ничего, кроме маков, тут не росло, о позапрошлом годе неведомый вихорь занес южные семена и высеял для себя.
Черны маки в темноте, красны на заре.
Прямо посреди полянки камешками-голышами был выложен очажок. Строго теплилось в каменном кольце смирное некупальское пламя.
Всю ночь просидели Рузя с Кавалером, сблизив головы у огня, держались за руки.
Молчали. В полусне, полуяви.
Чудилось Кавалеру, что слышит он в глубине под маками, под курганцем, где сидели и глубже, глубже, под становыми каменными плитами, гулкий полет земной громады вокруг солнца.
Так огонь поет и гудит
