Грохнула дверь, отсекла братьев.
Полицмейстер собрал рассыпанные кости, ссыпал в стаканчик, потряс перед носом Селиванова.
- Ну что, играем по новой на щелбан, Кондрат?
- Играем, Ваничка. Играем на интерес, - пискляво откликнулся скопец.
29. Приходи вчера
'Если девушки метрессы, бросим мудрости умы. Если девушки тигрессы, будем тиграми и мы. Как любиться в жизни сладко!. Ревновать смешно и гадко, крив и глуп ревнивых путь...
Их нетрудно обмануть'.
...Веер для утра, веер для улицы, веер для вечера, веер для оперного дома, веер 'машкара' для тайных дел, чтоб лицо от Бога закрывать.
Самый дорогой веер - маска, разворот шафранного шелка, с прорезями для глаз.
В углу глаза - там, где у живых очей слезные мешочки - дрожала хрустальная продленная капелька.
Затенив лицо веером, скользит по елочкам половиц красавица былых талых лет.
Язычок прикушен, мочки ушей напросвет розовы, в глубоком лифе мерцает гранатовый аграф, дробит сияние свечей, бросает летучие отсветы на обнаженные сосцы.
На глубокую ложбинку меж грудей намекают вологодские кружевца. Дышат, вьюжат, голову кружат.
Долгий глоток молока. Бусины - прусский янтарь, диконький, теплый, морского отлива медвяная смолка. Новогоднее полено в камине. Сибирская кошечка на половичке замывает лапкой гостей. Клавикордов тленный отзвук в гобеленных комнатах.
Рыхлый снег валит за окнами. Между рамами - вата, стеклярусы, ленивые зимние яблоки.
Час вечерний и случайный, косматая пятистенная Москва.
Пепельные локоны красавицы развились на сквозняке, на левом виске молчит тафтяная мушка - 'убийца', беличья муфточка на поясе, восемь крахмальных юбок на ивовом корзинном каркасе, белые чулки отменно натянуты - ни морщинки, обливные голени и французские певучие каблучки туфелек - обе на одну ногу, иных не шьют.
Атласные розы на пряжках.
Истлели. Осыпались.
На белом голом плече - грузинской чеканки кувшин. Павлиньи перья и лисий остролист в узком горлышке.
То ли дремлет наяву красавица, ли флиртует с декабрем вполоборота.
Дочка в дальних комнатах криком кричит. Первые зубки режутся.
Нянька ижорка, качает незаконную доченьку в нетопленной комнате, припевает 'А-ааа! А-ааа! Дам оладья, дам платка...'
Молодая кокетка грянулась с небес оземь, очнулась в кресле и сморщилась от старости, как чернослив.
Пасмурно за стеклами.
Утреннюю почту и кушанье еще не приносили.
Дочка моя молочная плачет в темной каморе?
Как надоела...
Щеголиха прошлых лет щелкнула пальчиками, поморщилась.
Нет у меня дочери.
Ни разу не рожала.
Тридцать лет Любовь Андреевна травила из утробы плоды, парила ножки в горчичном кипятке до кровотечения, запаренную пижму пила. В последний миг соития выталкивала из жерла твердый корень, собирала в горстку исторгнутый мужской перламутр, хоть в рот, хоть в складку на животике, по методе венецейских куртизанок, хоть между бедер или сзади, лишь бы не в детородное место.
