ни прищелка.
- Всыпать бы ему по-солдатски, чище бы защелкал, собака, - откликались злые знатоки.
В глубине аллей липовых и тополиных пестрели венецейские узоры на женских жестких подолах, трещали скелетные кринолины-ронды на корзинных старозаветных каркасах фижм.
Густо чадили у дверей оперного дома масляные фонари, гости раскланивались, говорили, что нынче обещают комедианты 'Пьесу о короле Леаре', про то, как один отец с тремя девками маялся, а они его в гроб вогнали аккурат после антракта.
Лица, как розовые яйца, все лица - одно лицо.
Все лица - Москва.
Беседы: псовая охота да карточная игра, верховые лошади, девки, шуты, шутихи и куреи-гермафродиты.
Или ворожба, гадание и страшные случаи - то в Дорогомилове на рынке бабу-ватрушечницу в караул взяли - а ватрушки-то людоедные, разломили товар - а в тесте палец мертвый и кольцо обручальное запечены. Слыхали, в саду на Сетуни яблоко уродилось с человеческим лицом. Его садовники сняли, разрезали - мякоти нет, а взамен тамбовская ветчина с косточкой. Дали коту, кот ел, не помер. К чему мясное яблоко в Московском саду вызрело?
К войне знамение, братец мой, к войне.
Скоро весь мир заворует и Китай забунтует.
А там и всему свету конец.
С тем и успокаивалась Москва. Завтра - не страшно.
Сегодня - хорошо.
День прошел и слава Богу.
После короля Леара публике предлагали слезливый балет с изъяснением тонких чувств. Будут козлоногие сатиры и нимфы аркадские плясать 'русского'. Хорошо, не меняется в театре ничего: первый любовник завсегда завитой бараном, а простак в рыжей мочале, китайка синяя вместо неба, да холстина малеванная под темный лес, горный грот или морской порт с Везувием.
Крутились вокруг холостых господ и так себе офицеров свахи. Чуть не на привязи водили матери по аллеям невестного возраста барышень, ревниво целовались с подругами щеками. Бриллиантщицы и атласницы именовали друг друга на модный лад 'москвитянками'. Так густо целовались, что румяна со скулы на скулу мазались.
Храпел гравий под модными узкими туфлями 'щучий хвостик'.
Коричневые банты с позолотой на рукавах.
Аппетитный галант плавно выступал в летучих башмачках с розами, с легкими звонкими пряжками, брезгливо по цветному песку.
Полные губы округлял. К голубому локотку его присоседилась премудрая и тонкая бестия, деланная чертом на парижский манер.
Как русалка - лопаста титькой щекотит, мяконькой малинкой, так старуха Кавалера похлопывала по тугим атласным с отливом бокам сложенным веером.
Под мышками щегольского кафтана Кавалера - кислые и темные пятна пота.
Старуха Любовь Андреевна приближала желтый череп к жирно нарумяненной щеке юноши, липкими красными губами шептала преисподние слова.
Кавалер млел, не хотел - а слушал, стекленели и останавливались пустые глаза.
Длительно улыбался. Несло от него дыней, дымом и мускусом.
Гости его узнавали, расступались, он в ответ кивал, как болван.
Сплетня заварилась под липами.
Кукольные букли, треуголки, трости, белые перчатки, кружево бежевое, тальмы с узорами, китайские собачки, блестки на ресницах, маски на тростях сплетничали лиловыми ленивыми голосами. Говорила розовая атласная барская Москва:
