с ними кашку сосновую из котла клевала, а рыбки подадут, так и рыбку клевала. А не просто так курочка протопопу досталась. Раз у важной боярыни куры все переслепли и мереть стали, прислала кур в решете боярыня протопопу - чтобы помолился, гонимый. Пел молебен Аввакум, воду святил, в лесу корыто куркам сделал, кормил с руки моченой корочкой, вылечил Божьим словом, отослал назад боярыне, а та на радостях, оставила черненькую курочку, однокрылку, какую не жалко калечину, на прокорм Аввакумовым деткам. Тяжкий путь выпал изгнанникам, радовала однокрылка детей яичками, было чем крапивные щи забелить. А стражи-собаки той радости стерпеть не могли да и затоптали курочку яловыми сапогами. Как на разум приходит, жалею ту курочку, как человека оплакиваю.
- Умерла курочка?
- Нет, Маруся. Аввакум в срубе сгорел до косточек, не осталось в России никого живого, правые и виноватые не уцелели, а однокрылка, черненькая курочка протопопа Аввакума по сю пору жива. Вот к ней наша кошка Серенькая по ночам гостевать ходит.
Маруся снова хватала кошку под микитки, крутила, как ветошку, шаловливо.
- Покажи мне курочку!
Щурилась старая кошка. Помалкивала. Облизывалась.
Спать пора.
Гриша Марусе особо постелил под окошком, как всегда.
Поставил в изголовье кружку с водой, положил на дно серебряный крестик, как всегда.
Вечернее правило прочли, добавил Китоврас деревянного масла в лампадку синего стекла, как всегда.
Сказал:
- Спи, Маруся. Забоишься, вставай, меня буди.
Легли оба под цветной ситец - малая и старый на спину, руки за голову заломили, как всегда.
Серенькая у девочки на груди пристроилась, навевала дремоту воркотанием, как всегда.
Первыш в конуре спал на соломе, стукал об пол задней ногой. Бежит, бежит во сне, убежать не может, как всегда.
Черная курочка-ночь покрыла одним крылом дом в Нововаганьковском переулке, у подножия Предтечи.
Бродил по окраинам октябрь с воровским фонарем, воды подмывали берега, меняя их облик, полнились подвалы земной сыростью. Замерли лопасти речных мельниц. Ненастье минуло, впитались дожди в дерево обжитое, в промоины трехгорные, в желоба, да кувшины, да в кадушки с мочеными яблоками.
Ни огня на Пресне.
Скользко поднимались полуночники-чужаки по косогору, от реки Пресни, падали, изгадились, друг другу руку подавали, чуть поклажу не потеряли.
Прыснули две тени - одна сермяжная косая сажень, вторая - фасониста, рюмочкой препоясана, невесть в чем душа держится.
Задышали на вершине холма, хорошо, как хорошо! Дошли.
Стрёмно дышала осень бочкой винной, прелью лиственной, черноземом, хмелем да миндалем.
Водостоки раззявились жестью и вспенились раструбы брагой октября. Щебетал последний дождь на кровлях, низко к крестам и наготе ветвей опустились лобастые войлочные небеса.
Фомка кривая - воровская подружка - сбила напрочь засов.
Скрипнула настежь воротина.
Тявкнул Первыш с хрипом.
'Чужой!'
Нож в пёсий подгрудок по рукоять прыгнул с проворотом. Журба пёсью морду вывернул, только хрустнуло. Ловкое дело, не вякнул - из ноздрей поплыло черное.
Положил сторожевой Первыш выворотную морду на лапы. Издох.
Перекрестился с испуга наоборот Наумко Журба, туесок стиснул, снял крышку и черным вязким облил стены и дверь - так щедро, будто кропил.
