ячеек. Где же этот паук, что-то его не видно? Иногда он думал, что это Б-г его наказывает за неверие. Он же ревнивый, наш Б-г. «Мне единому поклонись», а другим нельзя, и вовсе не верить нельзя. Еще он винил гоев за вечную ненависть к евреям. Плохо складываются дела в какой-то момент истории, и – Б-г, не Б-г – так уже будет вечно. Но неужели не могло быть иначе? И снова и снова он проклинал себя. Ну, предположим, случилось бы такое с правоверным евреем, так нет же, случилось с тем, кто только что заделался свободномыслящим, а все потому, что он – Яков Бок. Он винил свои обычные ошибки – и не мог отличить совсем давних от тех, что прямо вели его к аресту в кирпичном заводе. Да, но конечно, что-то было не в нем, извне, какая-то злая судьба гнала, травила его всю жизнь и грозила, если не поостережется, ранней погибелью.
Он жаждал понять, кто он такой – Яков, мастеровой из местечка в черте оседлости, сирота, который женился на Рейзл Шмуэл, а она его бросила, проклятие на ее душу; который был беден всю свою жизнь, потел, зарабатывая на прожитье, был вообще во всех отношениях беден, – так что же он делает в этом застенке? Кого они наказывают, если вся жизнь его – сплошное наказание? Зачем невинного человека надо бросать в острог с толстыми каменными стенами? Может быть, умолить их его отпустить потому хотя бы, что ведь он не преступник – это известный факт, пусть порасспросят в штетле. Если бы кто-то из этих господ – Грубешов, Бибиков, смотритель – знал его раньше, никогда бы они не поверили, что он мог совершить такое страшное злодеяние. Только не он. Предположим, его невиновность была бы написана на листе бумаги, тогда он бы вытащил эту бумагу, сказал: «Читайте, тут все написано»; но раз она спрятана в нем, ее надо еще поискать, но они ведь не ищут. Как можно, внимательно глянув на Марфу Голову, увидев ее чудные повадки и эти ее сумасшедшие вишни на шляпе, не заподозрить, что она знает об этом убийстве больше, чем хочет признаться? И куда подевался следователь, он уже больше месяца не появлялся? Все еще он верен закону или он присоединился к другим в их злобной охоте на невиновного еврея? Или он просто забыл несчастного человека?
В первые дни пребывания в камере окружного суда обвинение казалось Якову нелепостью, чем-то совершенно несообразным с его жизнью и поступками. Но после того как его водили в пещеру, он не думал уже ни о какой сообразности, о правде, о доказательствах даже. Нет тут никаких «оснований», есть только заговор против еврея, какого еврея – не важно; случайно выбор пал на него, и жертвой стал он. Обвинение вынесено, и его будут мучить, а никаких больше нет «оснований». Если ты родился евреем, значит, ты отвечаешь перед историей, даже за самые ее роковые ошибки. История и случай впутали Якова Бока в такое, что ему в страшном сне не снилось. Выбор истории, случая был, можно сказать, безличный, но то, что претерпевал Яков, безличным не было. То, что претерпевал он, было лично, было больно, и этому не видно было конца.
Он угодил в западню, он чувствовал, что всеми покинут и помощи нет ниоткуда. Он исчез из мира, и никто, кого он мог бы назвать другом, не знал этого. Ах, и зачем он не послушался Шмуэла, не остался там, где ему место! В такую страшную кашу он влип, и ради чего? Ради каких-то возможностей? Ради возможности себя загубить. Ловил карасика, а попался акуле. Теперь догадаться нетрудно, кто хорошо покушает. И хотя он в конце концов кое-как понял, что происходит, или так ему казалось, что понял, он никак не мог с этим примириться. В иной философский миг он клял историю, антисемитизм, судьбу, а то, бывало, даже самих евреев. «Кто мне может помочь?» – кричал он во сне, но у других узников были свои мучения, свои ночные кошмары.
Однажды ночью ввели в камеру нового гостя, пухлого молодого человека с сонным лицом, светлой бородкой, маленькими руками-ногами, в своей, не казенной одежде. Сперва он был угрюм, каждый направленный на него взгляд отражал мрачным косым взглядом. Яков наблюдал его издали. Молодой человек был единственный толстый среди живых теней в камере. У него были деньги, он подкупал часовых, и те ему услужали, он получал по две больших посылки в неделю и не жалел еды и папирос. «Ешьте, ребята, на здоровье», – так он угощал сокамерников, нисколько не утесняя себя. Даже зеленые бутылки минеральной воды жертвовал на общую пользу. Он, кажется, ловко ладил с арестантами, некоторые играли с ним в карты. Колченогий даже набивался в слуги к нему, да он от него отмахнулся. И все-таки он нервничал, бубнил себе под нос, тряс головой, а то рвал грязными ногтями пухлые запястья. Одну за другой он отодрал все пуговицы с рубашки. Яков был не прочь с ним заговорить, но держался от него подальше – потому, наверное, что не умел говорить с богачами, отчасти же потому, что молодой человек явно не хотел, чтобы его беспокоили, а отчасти он и сам не мог объяснить почему. Молодой человек раздавал свои милости с притворным радушием, хоть глаза его выдавали, что человек он недобрый, а потом уходил в себя. И сидел один, и бубнил. Яков чувствовал, что тот его замечает. Каждый знал свое и поглядывал на другого. Как-то утром, после прогулки в тюремном дворе, в углу камеры начался у них разговор.
– Вы еврей? – спросил толстый молодой человек на идише.
Яков подтвердил.
– И я тоже.
– Так я и думал, – сказал Яков.
– Думали, так почему было не подойти?
– Решил не торопиться.
– Как вас зовут?
– Яков Бок.
– Гронфейн, Грегор. Шалом. И за что вы сюда угодили?
– Они говорят, что я убил христианского мальчика. – Снова не мог он унять дрожь в голосе, когда это выговаривал.
Гронфейн смотрел на него в изумлении.
– Так это вы? Б-г ты мой, почему же сразу было мне не сказать? Я счастлив, что оказался с вами в одной камере.
– Какое же тут счастье?
– Я слышал, что кого-то обвинили в убийстве русского мальчика, которого нашли в пещере. Каждому ясно, все это было подстроено, но слухи идут по Подолу, что одного еврея таки арестовали, хотя никто вас не видел и никто не знает кого. Но кто бы он ни был, он за всех за нас принес жертву. Так это вы, в самом деле?
– Да, но лучше бы был не я.
– У меня имелись сомнения, что такое лицо вообще существует.
– Вот именно, что существует, – вздохнул мастер. – Чтоб мой злейший враг так существовал.
– Не расстраивайтесь, – сказал Гронфейн. – Б-г вам поможет.
– Поможет он или нет, это уж как он решит, но если не он, кто-то, я надеюсь, должен вскоре помочь, иначе им останется только закопать меня в землю.
– Терпение, – рассеянно бросил Гронфейн. – Терпение. Какой-нибудь выход найдется. Пока человек жив, он не знает, какие перед ним вдруг могут возникнуть шансы. Зато мертвый человек не подписывает чеков.
И он стал говорить о себе.
– Конечно, мне лучше, чем некоторым, – сказал Гронфейн, и он, ожидая подтверждения, глянул на Якова, – потому что я побогаче. Уже сейчас первоклассный адвокат ведет мое дело, так сказать, в неофициальном порядке, и я не боюсь выложить лишнюю пару сотен, если потребуется. Источник мой от этого не иссякнет. Что я делаю – так я фальшивомонетчик. Это нечестно, да, но зато это выгодно, и если, положим, я немножечко и пощиплю царя Николашку, так он ведь тоже кое-что имеет с евреев. Однако если подкуп в данном случае не подействует, уж я не знаю, что и подействует. Что-то я на сей раз надолго застрял в тюрьме. Сами вы сколько уже сидите?
– Здесь около месяца. А в целом три месяца, как меня арестовали.
– Ой-ёй! – Фальшивомонетчик дал Якову две папиросы и кусок яблочного струделя из своей последней посылки, и мастер с удовольствием съел струдель и выкурил папиросу.
Во время следующего их разговора Гронфейн расспрашивал о родителях Якова, о его семье, о местечке. Поинтересовался, чем он был занят в Киеве. Яков на все вопросы отвечал, но не слишком подробно. Правда, сказал про Рейзл, и Гронфейн поморщился.
– Не очень-то, вы меня, конечно, извините, похоже на еврейку. Моя жена и помыслить о таком не могла бы, особенно с гоем, не говоря о том, чтобы сделать.
