Потом он оказался один. Ошеломленный и ослабевший, Стюрдевант рухнул на землю. Подняв глаза, он увидел себя в кругу черных людей, празднично разодетых и счастливых. Осмотревшись, он заметил торчащий из утрамбованной грязи столб, с которого свешивались цепи и наручники. Теперь он понял все: и молчание детей, и сумрачные лица, и женский крик. Они хотели пытать и потом линчевать его.
Вскочив, он побежал, но его снова бросили в круг. Он сопротивлялся, а они со смехом отбрасывали его назад. Стоя на коленях, воздев руки к небу, пилот стал молиться, просить пощады и прощения. Обещал все, лишь бы они отпустили его. Рыдая, он уверял их в своей дружбе. Однако теперь они уже намеревались сжечь его.
Четверо мужчин повели пилота к столбу, поставили и, привязав цепями, возвратились в толпу. Он снова остался один. Потом вышел старик. В руках у него была сухая, крючковатая, похожая на трость палка. Лицо старика приблизилось, глаза внимательно смотрели на него, выражая печаль и презрение. Бросив палку, упавшую между ног жертвы, старик повернулся и отошел. За ним появился какой-то калека, еще не старый, но согбенный, вероятно, пострадавший от несчастного случая. Постояв мгновение, угрюмый и угрожающий, он тоже швырнул палку. Наконец, к Стюрдеванту приблизилась десятилетняя девочка. Все тело ее было покрыто ужасными язвами, худенькое личико горело от лихорадки. И она принесла палку и тоже бросила ее.
Он продолжал упрашивать их. Говорил, что это не его вина. Да, он белый человек, но нельзя же только из-за этого приговаривать его к сожжению; зло есть зло, но никого не следует осуждать за цвет кожи. Они обязаны отпустить его. Он хороший белый человек и всегда был другом черных людей.
Негры все подходили: старики, современники его отца, одинокие и ожесточившиеся, лишенные гордости и надежды; молодые девушки, отравленные жизнью в трущобах; тощие мальчишки в изношенной одежде, оторванные от одной и отвергнутые другой жизнью. Все они подходили, смотрели на него и бросали палки.
Он взывал о помощи. Где-то недалеко были белые люди, полиция. Они должны прийти и спасти его, разогнать толпу, освободить его от цепей, вывести из этого нагромождения сухих палок. Его должны спасти.
Наступила ночь. Вспыхнули тысячи факелов. Негры стали готовить пищу и ужинать. Зазвучали барабаны. Перед ним проходили тысячи лиц. Вглядываясь, он различал на них отпечатки ужасных трагедий. Он видел то, что никогда не хотел видеть; смотрел в глаза, которых всегда избегал, и понимал всю несправедливость своих поступков.
Стюрдевант пытался разорвать цепи. Если они освободят его, он поможет им; теперь он осознал это. Но цепи крепко держали его, его язык не был их языком, да они и не хотели его слушать. Груда палок достигла уже его пояса, сжимая со всех сторон обессилевшее тело.
Толпа неожиданно утихла. Теперь прямо перед ним стоял тот самый старик, который подходил первым. В руках он держал факел. Раздался звериный рев.
Он рванулся из цепей, из нагромождения сучьев и стал кричать, захлебываясь от рыданий:
— Не сжигайте меня, не сжигайте меня… прошу вас. Ради бога, не сжигайте меня!
Пока он вырывался и кричал, старик уже приблизился к нему. Загорелись дрова, среди которых он стоял, глаза его разъедал дым, стало невозможно дышать. Пламя подобралось к ногам и начало лизать их.
Тут Стюрдевант проснулся и вскочил, обливаясь потом, перепуганный и совсем больной. Вокруг него сидели четыре громадные птицы. Они становились все смелее, решительно сжимая кольцо. А скоро их слетится не менее десятка. Самое лучшее — отрезать от туши зебры столько, сколько он может унести, и двинуться дальше. Иначе придется защищать мясо. Бодрствовать. Когда дерзкие и жадные стервятники соберутся в большую стаю, человек уже не испугает их.
Застонав, пилот встал, чувствуя тяжесть в желудке, и, посмотрев на разлагающееся, облепленное мухами мясо, с отвращением отвернулся. Пусть оно остается стервятникам. Поставив канистры с водой на плечи, Стюрдевант взял ружье и снова двинулся в путь. У него было вдоволь воды, он сыт на неделю вперед и теперь-то уж выберется, дойдет…
Стюрдевант шагал по ущелью, по дну которого бежало, извиваясь подобно змее, пересохшее русло реки. Каньон сдавили черные скалы высотой до двухсот футов, и он нигде не становился шире сорока. В ущелье было прохладно, поскольку солнце заглядывало сюда всего лишь на полчаса в день. Пилот шел по мягкому песку и рыхлой глине, все время поглядывая вверх на полоску голубого неба; его не оставляла мысль о том, что черные скалы вдруг где-то над ним сомкнутся.
Когда взошло солнце, пилот, как обычно, улегся в тени и спал до тех пор, пока ноги не онемели от усталости и тупая боль во всем теле не разбудила его. Теперь это стало для него обычным. Стюрдевант поднялся и пошел вдоль полосы белого песка, нанесенного сюда с возвышенностей. Однако через несколько часов идти стало почти невозможно: лунный свет совершенно не проникал в узкий каньон.
Но он должен был продолжать свой путь и шел, не останавливаясь. Ущелье приведет к морю, а там по побережью разбросаны города и ранчо. Русло реки — его дорога, и пилот не сойдет с нее.
Еще через два часа стены ущелья расступились, грунт стал тверже и каменистее, а узкая лента песка бежала лишь посредине. Потом пилот сделал необыкновенное открытие: он натолкнулся на небольшую лужицу, укрытую от солнца наклонившимся над ней утесом. Напившись и наполнив канистры, Стюрдевант разделся и погрузился в эту небольшую естественную ванну, вода в которой сохранялась с тех незапамятных времен, когда здесь еще текла река. Он долго не хотел выходить из воды, но надо было продолжать путь вперед по ущелью. Уже давно канистры не были такими полными и тяжелыми, пожалуй, с той поры, когда он наполнил их из вырытого им колодца. Мысль о смерти от жажды больше не приходила пилоту в голову. Ему страшно повезло, когда он нашел воду в низине и здесь, в русле реки. Он выберется прежде, чем опустеют канистры. Сил у него на это хватит.
С заходом солнца небо потемнело, подул свежий ветерок, и Стюрдевант оживился. Уже двое суток он питался, как абориген, объедаясь свежим мясом, и спал на голой земле. И он жаждал двигаться, идти вперед, не останавливаясь. Ведь канистры были полны.
Пилот шел, пока окончательно не стемнело и идти стало небезопасно. Выбрав песчаное место у подножья утеса, он лег и почти мгновенно заснул.
О'Брайен встал до рассвета и теперь осторожно поднимался по скалам, направляясь к логовищу бабуинов. Было еще темно и прохладно. Его босые ноги все время ощущали липкую и холодную влагу, скопившуюся на скалах.
Он упрямо взбирался по круче и, наконец, достигнув гребня хребта, сел отдохнуть на плоской каменной плите. Мир жил, погруженный в первобытную тьму, которая лишь где-то вдали на горизонте разрывалась рассеянным светом загорающейся утренней зари. О'Брайен поднялся, все еще тяжело дыша от усталости.
Минут через двадцать он перебрался через гребень и с трудом спустился к ущелью. Заметив трещины на скалах, охотник стал осторожнее, боясь оступиться с какого-нибудь камня, поскользнуться и сорваться в черную пропасть.
Светало, но быстро идти он не мог. Проклиная себя за то, что не вышел пораньше, О'Брайен неожиданно обнаружил нишу в стене и забрался в нее. Она напомнила ему стрелковую ячейку на Окинаве…
Рычание бабуина вывело О'Брайена из сонного оцепенения. Стало уже совсем светло, и каменная стена показалась ему ближе, чем в тот день, когда он решал напасть на обезьян. Подняв ружье, охотник улыбнулся, понимая, что даже бабуины с их необыкновенно острым зрением не могут заметить его в темноте.
Сонные и сердитые обезьяны ворочались в своем логове. Резвились лишь детеныши, но и они старались держаться подальше от старших сородичей, опасаясь тумаков. Глядя на них, О'Брайен понимал, что время у него ограничено. В любой момент обезьяны могли исчезнуть, отправившись на поиски пищи.
Заметить вожака не представляло труда. Он сидел в одиночестве на круглом каменном выступе слева от входа в логово. Несколько крупных самцов расположились в стороне от вожака и ждали его решения; как только бабуин-вожак выберет направление, разведчики уйдут вперед, а стадо двинется за ними.
