– И не маловата ли зарплата, – поддержал я, – Все верно.
И повесил трубку.
Надев пижаму и с трубкой в зубах, я подвел счета. 50 тысяч купюрами и 50 тысяч чеком, получается 100 тысяч. Первые изъяты с еще не остывшего тела Кабироля, Второй выписан госпожой Жакье.
Пятьдесят тысяч, пожалуй, многовато за посредничество. Тут было еще кое-что. А именно то, что госпожа Жакье по-прежнему считала меня любовником своей дочери и, по ее мнению, на улицу Ториньи я явился только поторговаться о плате за разрыв. Она желала меня купить. Недорого, но в конечном счете, лиха беда начало.
Чудесно. Мне слишком не хватало денег. Я не мог себе позволить деликатничать и оскорбляться. Предполагается, что меня можно купить? Меня можно купить. Сговорчивый ты, Нестор. И пришлите задаток, чтобы я тоже мог прикупить себе кое-что из белья, рубашки или шелковые кальсоны. Если верить этикетке, выловленной мной со дна розового пакета, такие штучки дорого стоят. 5 415 франков! Невозможно! Я прочитал не ту цифру. Да, цена оказалась ниже. Ниже на этикетке и по шкале ценностей. Ровно 2000 монет, что тоже не мало. 5. 4, это была дата покупки: 5 апреля. А 15 – номер продавщицы.
Еще несколько секунд я вертел трусики в руках, потом, усталый и в плохом настроении, сунул их в пакет, пакет в ящик, а свое тело – под одеяло.
Глава девятая
Изабелла Баварская
Когда я проснулся на следующее утро, первая мысль была о Морисе Баду. Теперь моя очередь им заняться. Я отправился в Марэ и устроился в бистро, самим провидением расположенное прямо напротив жилища странного студента. До полудня ничего не произошло. В полдень Балу вышел из дома и отправился подкрепиться в скромный ресторанчик на улице де Бретань. Он осторожно, даже с почтением, нес кожаный портфель и выглядел сосредоточенным, больше чем когда-либо похожим на студента-технаря, но не встревоженным. Я следовал за ним по пятам и когда он вышел из ресторана. При виде того, как он сворачивает на улицу Архивов, я почувствовал, что краснею. Машинально я оглянулся по сторонам на тот случай, если Заваттер остался на месте, желая посмеяться надо мной, Возможно, он правильно усомнился в моем чутье. Очень было похоже, что я дал маху, прицепившись к парню. Как и предполагалось, он вошел в Национальный архив с видом завсегдатая этих мест. С улицы мне было видно, как он пересек огромный двор и скрылся в помещениях, отведенных для занятий.
Выругавшись, я кое-как разжег трубку и слинял. С меня довольно?
Час ушел на то, чтобы вернуть себе спокойствие. После чего я зашел в телефонную будку и позвонил Элен:
– Что точно сказал Заваттер относительно малого, за которым следил? Что он провел день в Национальном Архиве?
– Вторую половину.
– Всю?
– Да.
– Спасибо.
Оставалось надеяться, что сегодня пройдет как вчера.
* * *
Едва ли замок в комнате Баду заслуживал своего названия. Не сложнее средней статистической единицы, не укрепленный никаким дополнительным запором, он, можно сказать, сам открылся при одном виде моего специального приспособления для чистки трубки, открывания банок и т. д. Я бы предпочел более серьезное сопротивление. Судя по всему, Баду не опасался ни взломщиков, ни любопытных. Столь чистая душа не для меня.
С виду комната не изменилась. По-прежнему чистая, по-прежнему суровая, с тем же потертым ковром и одеждой на спинке стула.
Через открытое по случаю первого весеннего дня окно в комнату мягким нежным ветерком доносило шум улицы.
Я принялся за дело. Сам не зная точно, что ищу, я обыскивал одежду и нашел лишь одно письмо, отправленное 5 января из Нанта и начинающееся словами: 'Мой дорогой племянник... ' Подписавшая беспокоилась о будущем молодого человека, не одобряла его ссору с отцом, а равным образом и отца, считавшего сына никчемным, и надеялась, что все обойдется. Племянник ответил, и, как – положено человеку аккуратному, завсегдатаю архивов, сохранил копию ответа, – разве что я держал в руках самое письмо, по размышлению не отосланное. В двух словах, он протестовал против своей, объявленной 'городу и миру' ни к чему не пригодности, заявлял, будто способен самостоятельно устроиться в жизни безо всякой помощи (не считая ежемесячного пенсиона, разумеется). В заключение он более или менее прозрачно давал понять, что денежный перевод всегда кстати.
Я положил письмо туда, откуда взял, и перенес внимание на книги, составлявшие небольшую библиотеку. Ничего легкомысленного. Соборы Франции... Сокровища из камня... Париж, каким он был... и т. д. Один из томов абсолютно развалился. Из него вырвали две или три иллюстрации во всю страницу, чтобы вставить в рамку и повесить над кроватью.
Морис Баду оказался настоящим поэтом каменных руин. Он жил в окружении старых камней и готов был голодать ради них. Собственно, примерно то же самое мне и сообщил его отец, так что ничего нового я не узнал. Это не проливало ни лучика света на суть его отношений с покойным Кабиролем.
Стол был завален бумагами. Я погрузился в них, но, увы, с отрицательным результатом.
Мне больше повезло с плотной папкой, полной пожелтевших бумаг и перевязанной ремнем. Там оказалось множество документов на латыни, нечего было и пытаться их переводить. Мне пришлось бы для этого вернуться за школьную парту. Я не располагал требуемым временем.
К тому же, в тех школах, где я учился, латынь не преподавали. Многие листки потемнели по краям, словно после пожара. Другие, испещренные мокрыми вонявшими плесенью разводами, покрывали готические записи. Там и сям я расшифровывал фразу-другую на старофранцузском.
