— Вот и хорошо, — хихикнул коротышка. — Правда, ты уж не обессудь. Возможно, скоро я захочу с тобой позабавиться! А может быть, и вовсе забуду о тебе. Но до полудня можешь спать. Аилле поднялся над горами! Скир просыпается, смотрит в зеркало и трясется от ужаса! Эх, об одном жалею, парень, что не увидишь ты моей охоты!
— Все в твоих силах! — крикнул Рин. — Подними ловушки, выгреби песок, и я с удовольствием полюбуюсь Аилле и подивлюсь твоей охотничьей удаче!
— А-а-а-а! — закатился в хохоте Камрет. — А ты, малыш, явно избавился от вечного недовольства! Знаешь, что я больше всего люблю?
— Наверное, свежей человечинки к обеду? — предположил Рин.
— Ну нет, — хмыкнул Камрет. — Человечинки лучше на ужин, обед располагает к сладостям. Больше всего я люблю обрезать роды. Вот убью девчонку, от которой у тебя замирает сердце, сразу три рода оборвется — и род Сурры, и род Сади, и род Сето. Хотя нет, Сади пока не найден, если он жив, конечно. А Сурра обильно семя разбросал, обильно. Но Заха уже, как я понимаю, нет, кто там остался?.. Да, Айра и Тир! Вот и весь Сурра!.. Эх, не смогу пресечь род Дари! Туточки только он сам да Илька, если она доживет, конечно, до вечера. А разыскивать его женушку времени нет, да и охоты. Но зато прикончу род Олли, и кое-какие прочие танские династии укоротятся. До Орлика доберусь, да мало ли ниточек еще можно оборвать? Эх, парень! Времени у меня маловато, а то спустил бы к тебе всех твоих убогих друзей, да посмотрел, как через неделю-другую вы будете рвать друг другу зубами глотки!
— Ты изменился, Камрет, — негромко проговорил Рин.
— Не нравлюсь? — притворно обиделся коротышка. — Так вот что я тебе скажу, таким я и был всегда. Когда маленьким и горбатым, когда большим, когда очень большим, но всегда одинаковым. Просто ты плохо видишь! Но я добрый. Вот закончу охоту и попробую заглянуть сюда. Только ради тебя. Вечерком, прежде чем позабавиться с тобой, побуду немного толстеньким пузатым старичком. Хорошо?
— Уж постарайся! — крикнул Рин, но ответа не последовало.
Олфейн еще долго стоял, всматриваясь в бледное пятнышко света над головой. Потом выпил вина, взял меч и, надрезав основание ладони, пустил струйку крови в кувшин. Затем покрыл кровью клинок. Холодный ветер подул сначала из одного угла подземелья, потом из второго. Мурашки побежали по спине Рина Олфейна, поднялись по шее, по вискам и стянули кожу на затылке.
— Единый всеблагой, — прошептал он, — помоги мне! — И начал повторять без остановки: — Помоги мне, помоги мне, помоги мне… — пока ставил кувшин возле выложенного из мертвечины цветка, пока прилаживал на пояс страшную веревку, пока стоял под отверстием, выглядывая в точке небосвода искру дневной звезды, и пальцы мертвецов словно щекотали его почти голые ноги.
Звезда появилась, и, выкрикнув нужные слова, Рин вонзил в центр цветка окровавленный меч! Задрожали ноги мертвецов, сомкнулись сухие пальцы, распахнулись проваленные рты, моля об утолении жажды, и струя вина, смешанного с кровью, хлынула на подрагивающий клинок.
Серое зрение исчезло, тьма сомкнулась, но тут же вспыхнуло, как прокаленное масло, вино, разбегаясь по линиям, вырезанным в полу. И вслед за ним вспыхнули уже начинающие обретать плоть мертвецы, засветился пропитанный кровью пол, и оплыл, капая расплавленным металлом, меч, а в ушах застыл истошный крик, словно вековые муки можно было выразить в одном звуке. И Рин, зажимая уши, покатился под гнилую скамью, уже не чувствуя, что весь дворец конга качается и шевелится и что воздух дрожит, занимаясь вихрями точно так же, как он дрожит, когда Айра обращается к бездне, живущей внутри нее, чтобы пройти из одной окраинной земли в другую.
Когда Олфейн открыл глаза, все закончилось. Подземелья больше не было. Теперь он просто сидел в глубокой яме.
Вырезанный в камне купол исчез вместе с огромным куском скалы. Стены ямы были гладкими, словно вышли из-под рук искусного камнереза, и повторяли форму цветка. Пол бывшего подземелья покрывал слой пепла.
Рин чихнул раз, другой и полез на бронзовую вышку. Оказавшись наверху, он снял с пояса веревку, забросил ее за край ямы, подергал, убедился, что крюки уцепились за тяжелую скамью, повис над образовавшейся пропастью, толкнул ногой вышку, отчего та упала и разлетелась надверные полотна, и только после этого выбрался наружу. Над Скиром поднимался утренний Аилле. Рин проверил собственный меч, посмотрел на вымазанные пеплом тонкие порты, представил, как в одной из окраинных земель вдруг появился огромный камень, вырезанный в форме цветка с углублением с одной стороны и двумя отверстиями в нем, и не удержал улыбку.
Глава двадцать четвертая
Корни и цветы
— Не надо! — закашлялся на ступенях лестницы вымазанный в пыли и паутине Орлик. — Не надо уполовинивать. Или не теперь. Займемся лучше Илькой. Я нашел ход!
— Хорошие новости? — крикнул Насьта, выпустил стрелу, кивнул в ответ на крик боли и тут же покачал головой. — Как твои раны, великан?
От тяжелого удара внизу загремела дверь.
— Болят, — кивнул Орлик. — Но терпеть можно. А доберусь до Рина, так и вовсе молодцом стану!
— Подрастешь или как? — спросил Насьта, снова натянул тетиву и тут же с досадой покачал головой. — Щитами накрылись!
Основание башни снова потряс удар.
— Вот так они борются с корчей! — раздраженно заметил Марик. — А ведь ты прав, Насьта, кто его знает, не оказался бы с оказией и я среди таких старателей. Орлик, Рин семейный или одинокий?
— Одинокий! — ответил вельт, вздрогнув от очередного удара. — Я, кстати, тоже. И подрастать уже не буду, и так все притолоки лбом пересчитываю. А ты чего спрашиваешь?
— Да так, — пожал плечами Марик, повернув к нему бледное лицо. — Девчонка-то моя поплыла. Как посмотрит на вашего Рина, так лицо пятнами идет и руки дрожат.
— Да-а? — с завистью протянул Орлик. — Когда девки на меня смотрят, если и дрожат, то от страха.
— А есть чего бояться? — поднял брови Насьта. — Знаешь, мне одна балька… Да-да! — огрызнулся он в ответ на укоризненный взгляд Марика. — Именно одна балька сказала, что всякий мужик, ну хоть баль, хоть сайд, хоть ремини, ну словно коробка с подарком, кувшин с яблоком внутри, пирожок с начинкой!
— Пирожок? — заинтересовался баль.
— Ну да! — воскликнул Насьта. — Ведь оно как: всякая баба может оценить мужика по росту, по ширине, по стати, по мозгам!
— Пироги с мозгами, — понял Марик.
— Да нет! — поморщился ремини, снова выпустил стрелу и снова скривил губы. — Корень она узреть не может, пока дело до горячего не дойдет! А знаешь, как бывает? Дерево вот растет на болоте, ствол у него — не обхватишь, ветви — что крыша, высокое — если залезешь, устанешь падать, а корня нет! Ну есть, конечно, но все равно что нет. Ерунда, а не корень. А вот есть куст такой, ядовитой ягодой плодоносит. Ерунда, а не куст, но уж корешок у него что твоя нога, Орлик! Лихоманкой кличут, кстати. От тех ягод, что на кусту, расстройство случается.
— Ты, выходит, — нахмурился Марик, — у нас за лихоманку?
— Да не о том я! — сплюнул Насьта. — Я о бабах! Она же, когда тянет тебя из земли, не знает, какой у тебя корень. Вот сидит она, смотрит на Орлика и трясется от страха. А вытянет его из земли, а там ничего страшного!
— Показать? — сдвинул брови вельт.
— Я не из пугливых! — гордо выпрямился ремини. — У меня вот все по-другому! Бабы, когда я с ними беседу завожу, тоже трясутся, но от смеха. Потом, конечно уже не смеются, а как расставаться — в слезы!
— Нет, — покачал головой Марик. — Ты уж договаривай, ты лихоманка или это… ну, болотное!
