первосвященника будут помилованы все осуждённые, кроме «уводящих с пути» – тех, кто подстрекал народ к идолопоклонству. Они были единственными преступниками, к которым запрещалось проявлять сострадание. И наконец, после смерти первосвященника откроют города-убежища, чтобы те, кто в них скрывался – иногда годами – безбоязненно возвратились домой. Таких городов было шесть: три по одну сторону Иорадана и три по другую. Кроме них у левитов были в Эрец-Исраэль ещё сорок два маленьких поселения-убежища. Их тоже должны будут открыть.
Шломо усадили между Азарией и пророком Натаном. Пока Азария выслушивал соболезнования гостей, старый Натан тихо разговаривал с королём Шломо.
– Ты помнишь, каким по нашим обычаям должен быть первосвященник иврим?
– Помню. Мудрым, праведным…
– А ещё?
– Рослым, приятной внешности. Разве есть к нему ещё какие-то требования?
– Он должен быть богатым, – улыбнулся пророк Натан, – чтобы никто даже не пытался его подкупить. И ещё я учил вас, что первосвященник обязан держаться с достоинством, а народ должен выказывать ему почтение.
Мужчины из рода Цадока как будто самим Господом были созданы первосвященниками: высокие, широкоплечие, с гладкой кожей, длинными, пепельного цвета волнистыми волосами, со степенной походкой, при которой опора на посох была излишней, но как бы добавляла этим сильным людям идущую из глубин земли мощь. Все они обладали приятным глубоким голосом, говорили внятно, и послушать, как первосвященник читает Священный свиток, приходили в Храм паломники из далёких от Ерушалаима мест, иногда даже из наделов Ашера и Нафтали. Слуги, умащавшие родных Цадока ароматическими маслами, уверяли, что у тех светятся тела. Когда первосвященник или его сыновья входили в помещение, беседа прерывалась, люди поднимались с мест и в восхищении произносили хвалу Господу за то, что послал им Цадока и его сыновей.
Всем было ясно, что Азария заменит своего отца. Когда закончится траур, его умастят и переоденут в белые одежды, в Храме в присутствии всего народа он будет назван новым первосвященником и помазан священным маслом из того запаса, который Моше приготовил в пустыне.
Шломо сам провёл в Храме траурное жертвоприношение. Остальные, включая Азарию, стояли вокруг и просили у Господа прощения за грехи первосвященника Цадока, если они были у этого праведного человека.
Рубаха на Азарии в знак траура была надрезана в нескольких местах, голова посыпана сухой землёй, взятой из-под ног. В самой большой комнате дома люди сидели на полу или стояли, беседуя и вспоминая покойного. Они оплакивали его, не сознавая, что жалеют самих себя, оставшихся без наставника.
Шломо поднялся и на затёкших ногах пошёл в дальние комнаты. Они отделялись одна от другой столбами, сложенными из широких камней. Там, где светился очаг, начиналась женская половина. Здесь ничто не напоминало о покойном, но Шломо продолжал о нём думать.
Он учился у Цадока, что и как нужно делать в Храме, потому что король должен уметь заменить любого священнослужителя – как это и случилось сегодня. Но мог ли тогда мальчик Шломо подумать, что когда-нибудь станет королём! Он, а не златокудрый Авшалом, не угрюмый Амнон, не сумасбродный Адонияу, не добродушный Даниэль. Братья были старше и, как считал Шломо, достойнее его, но его мать Бат-Шева упорно верила, что Давид сделает своим наследником именно её сына.
Шломо не ожидал, что власть когда-нибудь перейдёт к нему, но учиться у первосвященника Цадока ему было интересно. Когда подходило время каждому сыну Давида переписать для себя Священный свиток, Цадок рассказывал, как выделывается кожа для изготовления пергамента и как готовятся специальные чернила.
Шломо замечал, что, беседуя с ним, Цадок иногда говорит то, чего от него не слышат другие ученики. Однажды первосвященник сказал ему: «У смертных должен быть великий страх перед Богом, чтобы не давать волю злу, которое есть в каждой человеческой душе».
Тогда Шломо не понял этих слов.
В другой раз сыновья короля Давида услышали от Цадока: «Господь не завершил своего Творения, предоставив это сделать человеку».
И эти слова Шломо только теперь начинал понимать. Вот он, Шломо, построил Храм, которого не было при сотворении мира. Конечно, всё он делал с Божьей помощью, но ведь Храм не опустился с неба, а был построен им, Шломо, как завещал ему отец и как повелел Бог.
Мысленно он ещё раз поблагодарил Господа за то, что тот выбрал именно его для исполнения Своего замысла, и подумал: «Я всегда должен помнить, что, когда решалась моя судьба, пророк Натан и первосвященник Цадок пришли и помазали меня в короли. Это они протрубили в шофары и провозгласили перед всем народом: «Да живёт король Шломо!»
Король Шломо вернулся на своё место. Какой-то незнакомец обсуждал с пророком Натаном, успеет ли Ахия прийти из Шило на траур в дом Азарии.
– И захочет ли, – добавил Натан.
Незнакомец отшатнулся и пробормотал:
– Но Ахия ведь пророк! Он должен прийти!
– Должен, – повторил Натан, глядя в пол. – Пророк должен прийти.
Незнакомец отошёл, и Шломо с Натаном негромко продолжили начатый раньше разговор.
– Этот человек очень богат, – сказал пророк о незнакомце. – Как-то он спросил меня, что из накопленных ценностей стоит захватить в могилу, чтобы не бедствовать, когда Бог возвратит человека на новый виток жизни. Чтобы ты ему ответил, Шломо?
– Воспоминания – это единственное, что человек, накопив, заберёт с собой и не оставит никому.
Когда в Хамат-Цову прибыл гонец из Ерушалаима, Бная бен-Иояда с командирами находился в кузнице городской оружейной. Они рассматривали лежащие повсюду заготовки мечей и наконечников для копий. Кузнец успел сбежать раньше, чем иврим ворвались в город.
Командующий положил один из мечей плашмя на палец.
– Тяжеловат, – сказал кто-то за его спиной. – Видишь, как закачался клинок?
– Он не закончен, – объяснил Бная бен-Иояда стоящим вокруг солдатам. – Арамеи пишут на деревяшке имя своего бога, прикладывают её к рукояти и обматывают соломой. Тогда оружие не теряет равновесия и управлять им в бою легко.
Тут ему принесли меч, найденный в царской сокровищнице, на лезвие его была нанесена насечка в виде полуколец.
Командующий полюбовался оружием, потом сдвинул два огромных камня, зажал между ними рукоять меча, отвёл клинок в сторону и отпустил. Подрожав, клинок с комариным писком вернулся в прежнее положение. Бная бен-Иояда отвёл его в другую сторону, согнул ещё больше и опять отпустил. Всё повторилось. Командующий даже выругался от восторга. Он подтащил к ногам обломок железного обруча от колеса и ударил им по лезвию. Послышался звон, и куски обруча посыпались на пол. Бнаю бен-Иояде вспомнились рассказы, будто где-то на севере Плодородной Радуги делают такие мечи, что, если воткнуть его в дно ручья, он будет разрезать подплывающие к нему листья.
«А ведь филистимляне не самые великие оружейники, – подумал командующий. – Кто же мог сделать этот меч? Арамеи из Дамаска? А может, кто-нибудь другой?»
Он отвалил камни, поднял меч, отряхнул его от песка и, прижав к груди, понёс в свою палатку. Это оружие он не отдаст никому!
У палатки его ждал солдат, только что прискакавший на муле из Ерушалаима. На голове у солдата была чёрная лента. Бная бен-Иояда едва не выронил меч.
– Кто? – спросил он хрипло.
– Первосвященник Цадок, – ответил солдат. – Где главный коэн войска?
