Дверь отворилась, и на пороге обозначилась старуха в вязенке, в темном фартуке поверх коричневой юбки и старой бордовой кофте.
— Ну, как вы тут? — спросила она, издали взглядывая на Кешу. — Шура давеча просила проведать. Спит еще…
— Спит, — подтвердил старший мальчик, прерывая зубрежку.
— Вы тут потише, не беспокойте зря.
— А мы тихо, — ответил младший мышиным голоском.
— То-то. Может, чего ему надо будет, мне скажите. Я неровно на кухне…
Дети промолчали. Старуха потопталась еще у двери, вздохнула с протяжным, скрипучим «О-ох, грехи наши тяжкие…» и скрылась.
Кеша стиснул зубы так, что захрустело в скулах, но слезы уже ползли из-под век. Младший мальчик осторожно подошел и подергал край одеяла.
— Дядя, ты спишь, да?
Кеша отвернулся к стене, открыл глаза и увидел лишь белесую пятнистую мглу. Слезы, изменив направление, потекли — одни из впадины глаза на подушку, под щеку, другие поперек носа.
— Вов, он повернулся.
— Это во сне. Отойди, не мешай ему.
— Он бы трактор мне наладил…
— Помолчи, а? Выучу стихотворение — займусь твоим трактором, а сейчас помолчи.
— Я молчу.
— Как вы тут без меня?.. Как себя чувствуете?
Шура стояла у порога, в пальто, платок разматывала и смотрела на Кешу.
— Ничего, — ответил он глухо, смущенно. — Лучше. Забот вам со мной…
— Это ли заботы… Я и градусник в медпункте попросила, — Шура достала из кармана фартука картонную трубочку и положила на кухонный стол. — Мои-то свой разбили, ртуть им захотелось покатать. — Шура вздохнула, повела ладонями по фартуку, то ли вытирая их, то ли фартук разглаживая на животе. — Не очень они вам мешали?
— Нет. Я спал все.
— И не ели ничего? — поразилась Шура. — Ведь я наказывала…
— Да не хотелось.
— Это плохо. Есть надо, а то ослабеете. Ничего, я сейчас все наверстаю…
Она извлекла градусник из трубочки, встряхнула на всякий случай и протянула Кеше.
— Вот, поставьте, я время засеку.
Он сунул градусник под мышку, поежился от стеклянного тонкого холодка. Шура, совсем как санитарка, приходившая в палату госпиталя, не присев и на минуту, принялась наводить порядок в комнате: придвинула стулья к столу, поправила сбитую детьми дорожку, подкрутила пружину будильника. Кеша водил за ней глазами. Теперь, при дневном белесом свете разглядел он, что хозяйка его щуплая, на лице тонкие, как трещинки, морщинки. Волосы темно-русые, прихвачены на затылке гребенкой и гладко облегают голову. Чем дольше смотрел он на Шуру, тем уверенней думал, что и прежде знал ее. Вот и улыбка Шуры, слабая, точно бы сквозь провинность какую-то, знакома ему, и складочки под глазами, и тени в уголках, у хрупкого переносья. Что же, решил Кеша, ничего удивительного. У многих женщин нынче эта тайная печаль о незадачливой судьбе своей, у многих эта виноватость перед детьми, которые, как ни бились их матери, полной чашей хлебнули и сиротства, и оскудения, и невзгод. Теперь вот еще и он. Хуже, чем ребенок. Самого простого коснись и уже трудно; скажем, слезть, одеться, по нужде выйти. Лучше бы мужик тут был, свой брат, перед ним все не стыдно. А перед женщиной и самое малое — мука…
— Ну-ко, сколько там набежало?
Шура стояла возле кровати и протягивала узкую, как дощечка, руку. Кеша торопливо нащупал градусник, протянул.
— Тридцать восемь и восемь… Ну, к вечеру температура всегда поднимается. Сейчас лечить вас будем, кормить… — Она поднесла градусник к носу и улыбнулась. — А ко мне сегодня на фабрике кто ни подойдет, все в один голос: «Шурка, мужиком-то от тебя разит! Неужто оскоромнилась?» — Все с той же беззащитной улыбкой она покачала головой. — Бесстыдные нынче бабы, все про одно думают… Отвыкли мужиками-то пахнуть. — Она пошла в глубину комнаты, открыла кухонный стол и начала выставлять из него тарелки, солонку, хлебницу. Потом выпрямилась, уткнула палец в уголок рта и сказала задумчиво: — Помыть бы вас как… Очень вы запущенный.
Она сказала это, легонько вздохнула и вышла.
Кеша прислушался к себе. Ничто в нем не болело, только культи понывали, как обычно в ненастье. Он попробовал сесть, напряг мышцы живота и уперся ладонями в подушку. Это ему удалось, но в висках заухало, а голова тяжело свесилась вперед. Он откинулся на подушки, твердые, ватные, обшитые жестким кружевцем по углам, покорно повел взглядом по трещинам и пятнам на потолке, которые напоминали то женские и мужские профили, то фигуры животных, например, пятно недалеко от лампочки похоже было на цыпленка, такое же желтое. И опять Кеша подивился тому, как кидает его жизнь, и не без смуты душевной вгляделся в мелкие фотокарточки, вложенные в одну большую раму, что висела над детской кроватью, — в лица, что смотрели в комнату сквозь стекло — кто строго, кто с живым любопытством, на него смотрели, на чужака: мол, кто ты, как и с чем пришел в наши стены, кем пришел?..
Вернулась Шура, легонько подталкивая впереди себя младшего мальчика — с забинтованным горлом. И тот с порога устремил глаза на Кешу, заметил, что «дядя» не спит, и заробел, бочком пошел вдоль стены, не отводя взгляда.
— Сейчас пообедаем, — говорила Шура, — и можешь опять играть. У Галины мальчик тоже болеет, ангина у нeгo, — объяснила она Кеше, — вот они и играют вместе. Там, в коридоре, теплей, чем в комнатах, и свет все время… Садись к столу, нечего об стену шариться.
Мальчик лишь голову повернул на ее слова и опять уставился на Кешу. Все интересовало его в этом необычном человеке: и то, что он без ног, и почему он здесь и надолго ли, и сможет ли он уделать трактор.
— Ты на войне был, да?
— На войне.
Раздался крепкий шлепок — это Шура стукнула сына, прерывая его расспросы.
— Иди ешь, я сказала, и поменьше спрашивай.
— А ты не дерись, — пробурчал мальчик, потирая затылок и забираясь на стул.
— Поворчи у меня, — сказала Шура и, опустив ополовник в кастрюлю, зачерпнула там побольше гущи.
— Вас покормить?
— Не, я сам, — ответил Кеша и принял сидячее положение.
Шура подошла, заложила ему подушку за спину и после этого подала тарелку супа, ложку и ломоть серого хлеба. Остатки из кастрюли она вылила себе в тарелку и тоже принялась за еду, откусывая перед каждой ложкой хлеба и задумчиво, рассеянно глядя на старый плакат, прикрепленный к стене. Затем она принесла горшочек с запекшейся овсяной кашей и положила ее Кеше и мальчику, сама есть не стала — приберегла остаточки для старшего сына. Больному она опять подала чай с малиной, а для сына достала из рабочего фартука, повешенного на гвоздь, карамельку в бумажке.
— Это поручница меня угостила, на фабрике.
— Объедаю я вас, — посовестился Кеша.
— И полно, — отмахнулась небрежно Шура. — Там, где трое кормятся, и на четвертого хватит, так моя мама говорила. И верно ведь. Все равно бы сегодня готовить. Сейчас подумаю, в магазин сбегаю и
