мешочек с ягодами шиповника.
— Вот и мой гостинец: угощайтесь, товарки…
— Ишь ты, не забыла, — улыбнулась Катя Зимородкова.
— Как же забыть, раз обещала. Он очень полезный, а у нас-то на улице прямо растет, я всегда его собираю.
Женщины охотно запускали руки в мешочек, брали по горстке сморщенной, черно-красной ягоды, сыпали ее в кружки и шли к титану — за кипятком. После четырех часов работы, когда все движения сведены к самым необходимым, повторяющимся минута за минутой, подчиненным машинам, — в охотку им было сидеть за столом, подносить кружку под широкий медный кран и смотреть, как бежит в нее дымящийся кипяток, а потом спешить с раскаляющейся кружкой к столу, на свое место. Ягоды в кружках одни всплывали, другие так и оставались на дне, но все разбухали, распаривались и окрашивали воду в тот желтенький, прозрачный цвет, какой бывает у спитого чая.
— А душиста-то, — сказала Маша Цыганкова, наклоняясь и вдыхая теплый парок, облачками поднимавшийся из кружки.
— Эта ягода от многих болезней, — пояснила тетя Поля, мешая ложкой в своей кружке. — И ты помешай, подави ее, чтобы она весь сок отдала, вкусней будет. На вот ложку-то…
Покуда настаивался чай, женщины поделили пирог, огурцы и картошку — хоть по кусочку, а всем, так что разнообразным вышел обед, из трех блюд, считай. Ели неторопливо, бережно, чтобы и крошка не пропала, поглядывали друг на друга и на все вокруг, примелькавшееся, знакомое, родное: помятые жаркие бока титана, тележки, на которых возили холсты и ровницу, темные старые фабричные стены, ворсистые от налипшей пыли и пуха, как и тусклая рабочая одежда самих женщин.
Это их недолгое застолье в недолгой тишине и покое складывалось годами. Весной оно было победней, поскромней, осенью побогаче, а начиналось у машин, где серый пух толокся в воздухе, потом то ли мастер смены позаботился, то ли еще кто, только появился этот стол, поживший уже, смуглый, с дырами от выпавших сучков, и такие же бывалые, по-деревенски поместительные лавки на растопыренных четырехгранных ногах. Все, что собрались за этим столом, до подноготной знали друг друга, и одно-два слова порой заменяли женщинам целый разговор. Вот и теперь Паша Куликова, с хрустом откусив пол- огурца, обронила:
— А я Охметку видела…
— Да ну, — отозвалась Ольга Севастьянова. — Приехал, значит.
— От складов бежал. Длинный, в халате и тюбетеечке. Синий весь…
— Это хорошо, — заметила Маша Цыганкова. — Авось, смеска пойдет получше, со свежинкой.
— Раньше бы приезжал, или одевался бы теплей, — пожалела и упрекнула одновременно Охметку тетя Поля, прежде, в более молодые годы тоже работавшая у машин. — Чай, октябрь на дворе, а он в халате едет.
На том разговор и кончился, и, короткий, невнятный для постороннего, для этих старых фабричных женщин он был значителен и обещал в будущем более спорую, а значит, и полегче работу. Паша-то Куликова жила в узенькой улице за хлопковыми складами, мимо них ходила. «Охметками» женщины называли узбеков, что ежегодно, обычно осенью, появлялись в этом фабричном городке, и появление их означало, что из великой дали, из Узбекистана, дошел наконец и сюда вагон с новым, свежим хлопком. Видно, один из первых посланцев, сопровождающих этот вагон, прозывался Ахмедом. Каким-то случаем имя узбека стало известно, и женщины фабричные с легкой руки присвоили его всем последующим. Если смуглый, в волосатом халате и тюбетейке на бритой голове, то и Охметка.
Катя Зимородкова, прихлебывая шиповниковый чай из кружки и как бы продолжая разговор, думала о том, что покуда работа идет неважно, и что, может быть, нынче последняя трудная смена: раз новину привезли, должна она поступить на фабрику, должна проявиться более гладкими сменами.
«Хорошо бы — полегче-то, — рассуждала она. — Глядишь, тут полегче, там полегче, сниженье цен опять к празднику — вот уж и жизнь в радость…»
Она заметила соседку свою по машине Шуру Селезневу. Та, видно, возвращалась из столовой — держала в руке стеклянную банку.
— Шур, — окликнула, — посиди с нами…
Шура на ходу повернула голову, посмотрела на застолье и, помедлив, подошла, присела на конец лавки, возле Кати.
— Уж отобедала?
— Да вот, — кивнула Шура на банку.
— Чем там сегодня кормят?
— Суп был овощной…
— А тут у тебя что?
— В банке-то? Треска с гарниром.
— А… — Катя поморщила губы в тусклой, соболезнующей усмешке и показала глазами на мешочек, в котором еще темнела горстка ягод. — Попей чаю. С шиповником.
Шура неуверенно, скорей, машинально мотнула головой.
— Попей, — сказала Катя настойчиво, поднялась и шагнула через лавку. — Сиди, я налью.
И направилась к титану, вытряхнула из своей кружки в ведро под краном размокшие ягоды, ополоснула ее. Ольга, напротив которой присела Шура, тяжелым, суровым взглядом уперлась в дебелый на срезах, разваренный кусок трески в банке.
— А Нюрка Козлова все сама подметает, — сказала она раздумчиво. — А у ней трое. Хоть бы трынку детям отнесла. «И мне, — говорит, — жить надо, не все им». Завмаг Петушков к ней похаживает…
— И правильно делает, — одобрила поступки Нюрки Фаина. — Балуем мы их лишку. Все им, все им, себя-то на голодный паек посадили. Дело ли это? Ведь мы работаем, не они. На нас они держатся.
— Так война же была, — начала было Ольга.
— Где война? Кончилась. Годы уж, как кончилась. Набаловали мы их. Набалованные растут. Уж за правило считают: мать от себя оторви — им отдай. Ох, — вздохнула Фаина, — как подумаю, чем это отзовется, когда вырастут они, душа томится…
Шура, для которой и завели весь разговор, казалось, и не слышала его. Печать неразрешимой озабоченности застыла на ее лице, проточив резче морщинки меж бровей и в углах рта. Волосы ее, выглядывающие надо лбом из-под косынки, были серо-седые от пуха.
Подошла Катя, опять шагнула через лавку, села и поставила перед Шурой кружку с кипятком.
— Вот, сыпь ягоду, яблоки вон бери.
— Да я в столовке пила…
— И у нас попей. Вода не еда, лишний раз от машин сбегаешь, только и всего, — Катя улыбнулась и сама высыпала ягоды в кружку. — Мешай теперь. — Она облокотилась о стол, подперла крупную, на короткой шее, голову рукой и с минуту сбочку, задумчиво смотрела на подругу, — Что-то ты, товарка, тяжело работаешь. Не заболела?
— Этого нет, — ответила Шура, мешая кипяток ложкой и глядя, как вертятся вокруг ее черенка ягоды. — Забота пуще болезни. Всю голову я изломала с ней.
— А что такое?
Шура помедлила, сображая, говорить или не говорить.
— Устроить одного человека надо.
Глаза Кати переглянулись с глазами Ольги — мельком, многозначительно. И на фабрике уже известно было, что Шура привела к себе Кешу, и женщины смекнули, что речь-то как раз о нем.
— Эка забота, — усмехнулась Катя. — А что за человек?
— Хороший. Прежде токарем работал, а сейчас инвалид, безногий. Да вы его видели — на базаре пел.
— Так, так…
— Без дома человек, без настоящего дела.
Шура подняла глаза от кружки на женщин и по лицам их, по взглядам догадалась: всё знают, нечего и скрываться перед ними.
— Я нынче кой-куда зашла, поговорила, да без толку…
