счастливыми глазами.
— Я слышала, что приехала, мол, с комиссией, — говорила Маша, блестя серыми большими глазами; на пухлых щеках ее двигались розовые ямочки, черные волосы тугими косами свешивались на грудь. — Ну, погоди, думаю, я ей все припомню! Нет, чтоб сразу ко мне!..
— А я вашу хату-лабораторию обследовала, — сказала Груня.
— Нет, ты так легко не оправдаешься. Я тебя теперь никуда от себя не отпущу — без тебя справятся. — Маша оглянулась на чистенького, выглаженного старичка. — Ну как, дедушка? Весь сад обежали?
— Чего баешь? — старик приставил ладонь к уху, оперся на суковатую трость и плутовато сощурился.
— Обкружили, говорю, сад?
— Э-э, да его разве обойдешь скоро? — Харитон махнул рукой и налег грудью на палку. — Да и интересу особого нету, сколько земли зря попортили, лучше бы другой какой продукт посадили. А яблокой, девка, сыт не будешь! Нам она в крестьянстве ни к чему — баловство одно…
Лицо Маши сразу посуровело, холодно блеснули ее глаза.
— Ты, дедушка, как настоящий американец рассуждаешь!
— Это пошто?
— Жил в Америке такой знаменитый ученый Лютер Бербанк. — Маша говорила, глядя не на старика, а поверх его головы, в полную текучего зноя глубину сада, — оп, вроде нашего Мичурина. Тоже чудеса творил, разные диковинные сорта выводил и сад такой же волшебный вырастил… Но, как только он умер, законные наследники начисто вырубили этот редкостный сад и построили на его месте… ипподром!
— Ипподром?! — ахнул Харитон. — Это для коней? Да ты не врешь, девка?
— Зачем мне врать? — У Маши обидчиво дрогнули губы. — В книжке прочитала, что мне из Москвы по садоводству прислали…
— Да чего они, посдурели, что ли, в этой самой Америке? — Харитон тряс суковатой палкой, словно грозил кому-то. — Места, что ли, другого не нашли?
— Наверно, вот такой наследник попался, вроде тебя, дедушка, — с холодной усмешкой сказала Маша, — вот он и решил, что ипподром куда выгоднее, чем знаменитый на весь мир сад!..
— Ты меня, девка, с ними не сравнивай, слышь? — замотал головой старик, будто готовился бодаться. — Разве я позволю над природой изгаляться?
Из-за яблоньки, посмеиваясь, вышел Полынин.
— Ты, Маша, этого старика не агитируй, — косясь на Харитона смеющимися глазами, сказал он. — Он до того дотошный и хитрющий — сил нет! Пока тебе кишки на кулак не вымотает, не успокоится.
— Неужто такой кровожадный? — Харитон не вытерпел и расхохотался, словно закудахтал, потом вытер набежавшие на глаза слезы и, теребя куцую бороденку, поинтересовался: — А хлебушко государству опять, как в прошлом году, не к сроку сдадите?
— Не радуйся, дед. Не выйдет! Еще вас обставим.
— Дай-то вам бог! — сочувственно протянул Харитон. — А то, по правде сказать, никакого резону нет с вами соревноваться…
— Ну и жила! — Председатель развел руками и рассмеялся. — Угощу я его, Маша, тем сортом, что сам во рту тает, может, подобреет старик, а то еще всего хозяйства не осмотрел, а уж ершится!
— Ты меня, паря, не задабривай! — крикнул высоким, всхлипывающим голосом Харитон. — Я не Адам, райской пищей меня с толку не собьешь. Варюшка, я буду примечать прорехи ихние, а ты на бумагу записывай. Покажем им, с кем они имеют дело!
Хлопая друг друга по плечам, пересмеиваясь, они пошли по дорожке; затихал вдалеке задористый старческий тенорок, поскрипывал протез председателя.
Когда Груня и Маша остались одни, они взялись за руки и долго, любовно смотрели друг на друга.
— А помнишь, как на Медвежью горку бегали кататься? — тихо спросила Маша.
— Помню, помню! — закричала Груня. — Ровно вчера это было.
— А помнишь, едем на возу, песни поем?..
— Все помню, Машенька, родная моя. — Груня прижала к своей груди голову подружки. — Разве такое забудешь?
— Да-а… — обидчиво протянула Маша, — а ты меня вот забываешь, по месяцу не пишешь!
— Не забываю, Машенька, никогда не забываю! — горячо зашептала Груня. — Я уж давно решила: как уберу свою пшеницу, так сразу к тебе… Маша вдруг отстранилась от Груни и, держа на ее плечах свои маленькие руки, с минуту глядела на нее с печальным обожанием.
— А я уж думала, ты зазналась, загордилась… В газетке читаю про тебя, — она взяла выбившуюся из-под косынки Грунину косу и стала машинально расплетать ее, — как это ты такой урожай взяла?.. Шутка сказать — двести десять пудов с гектара!..
— Мы очень старались, Машенька, — словно оправдываясь перед подружкой, робко ответила Груня.
— Да, да! — закачала головой Маша, и на полных щеках ее всплыли, точно воронки в заводи, крутые ямочки. — Мы тоже… Ой, сколько я за этот сад выстрадала, вытерпела!.. Помнишь, в войну как-то зима выдалась страшенная, трескучие морозы навалились…
— А у меня тогда первая озимка вымерзла, — тихо отозвалась Груня.
— Ну вот… А мы за каждой яблонькой, как за малым дитем, ходили, в рогожку кутали, навозом утепляли, снегом по самую макушку забрасывали… Как я не свалилась в ту пору, не знаю… Всего не расскажешь, что вынесла. — Маша вдруг спохватилась, что почти до конца расплела Грунину косу, и рассмеялась: — Ой, что я наделала!
Торопливо, с ласковой бережливостью она снова заплела косу, уложила ее венком на голове подружки, приколола шпильками.
— Все такая же, не меняешься, — она звучно поцеловала Груню в щеку и вдруг всплеснула руками. — Мамочки, я совсем забыла о Родионе! Велела ему набрать корзину и ждать, а сама убежала. Пойдем!
Она схватила Груню за руку, но, сделав несколько шагов, остановилась, прислушиваясь к плывущему из глубины сада отголоску.
— Кажется, меня зовут… Знаешь, что? — она обернулась к Груне и ребром ладони рассекла воздух. — Иди вот так, никуда не сворачивай — там всех найдешь. А я побегу!
И не успела Груня опомниться, как подружка нырнула меж побеленных стволов, и светлое ее платье плеснулось в конце аллеи.
Задумчиво улыбаясь, Груня пошла по тропинке, шелестела листва, где-то далеко в низинке роился веселый гомон голосов.
Груня сорвала с ветки смугло-розовое яблоко, надкусила его, и во рту стало свежо. Она шла, оглядываясь по сторонам, словно вот-вот ожидала встретить кого-то или боялась заблудиться в саду и не найти отсюда выхода.
Разорвав радужную, струящуюся между деревьями паутину, она зашагала быстрее, и вдруг ей показалось, что кто-то окликнул ее.
Она остановилась, замерла. Но по-прежнему было тихо, как провода на слабом ветру, гудел сад, кипела в солнечном кипятке листва.
«Почудилось», — подумала она и увидела Родиона.
Он стоял на зеленой, под цвет листьев, лесенке, приставленной к дереву, и, придерживая одной рукой наполненный яблоками подол гимнастерки, осторожно обирал ветку.
На загорелый его лоб свешивался темный чуб, серые глаза были мягко притушены густыми ресницами, а губы волновала такая родная, доверчивая улыбка, что у Груни пересохло во рту.
«Зачем я казню и себя и его? — подумала она. — Ведь он повинился, признал свою неправоту. Люди завидуют нам, а мы друг друга мучаем».
Если бы можно было смирить что-то в себе, забыть обо всем, она подкралась бы к нему сзади, обняла, как бывало, когда прибегала на свидание, закрыла бы ладонями его лицо: «Угадай, милый, кто тебя
