так любит, чьи руки пахнут яблоками и землей?»
Груня стояла, не шевелясь, боясь нарушить завороженную тишину, и вдруг поняла, что томило ее с утра… Это было желание видеть Родиона, она просто до боли истосковалась о нем.
Последнюю неделю Груня почти не встречалась с Родионом, проводя дни и ночи на участке, на полевом стане, а он, словно боясь быть назойливым, старался не попадаться ей на глаза. Даже вчера вечером, узнав, что их обоих выбрали в комиссию по проверке итогов социалистического соревнования, он поспешил уехать в район раньше всех, один. Поймав над головой тугое, скрипнувшее в руке яблоко, Родион нежданно увидал Груню, зачем-то выпустил ветку, и она закивала ему, то обливая лицо солнцем, то вытирая пестрой тенью. — Погоди, я сейчас, сейчас! Он насилу успокоил ветку, заторопился и, суетливо спускаясь с лесенки, запенился гимнастеркой за ветку. Яблоки запрыгали, застучали по ступенькам красными мячиками. Тогда Родион махнул рукой, виновато улыбнулся в, ссыпав то, что осталось в подоле, в большую красноталовую корзину, пошел к Груне, не спуская с нее тоскующе-напряженных глаз.
Она смотрела на него, не мигая, и сейчас почему-то больше всего боялась, что он начнет опять оправдываться, просить у нее прощения, и тогда… Что она скажет ему тогда? Но Родион подошел к ней и взял ее за руку:
— Груня…
Она хотела отнять руку, но не шелохнулась, чувствуя, как от щек ее отхлынула кровь.
— Груня, — тихо повторил Родион, поискав глазами ее глаза, и, не найдя, тихо и радостно досказал: — Собираю яблоки, а сам думаю: вот бы сейчас ты показалась, и как чуяло сердце…
Где-то ссыпали в ящики паданки, о влюбленной задумчивостью лился в низинке давешний тенорок:
Родион стоял так близко, что Груня чувствовала порывистое его дыхание, но так и не могла высвободить из жарких тисков его ладоней свою руку.
С дальней тропинки донесся голос Маши:
— Несите кор-зи-ну-у!..
Они взглянули друг на друга, схватили с обеих сторон тяжелую, доверху груженную яблоками корзину и понесли.
Когда они выбрались на главную аллею, Груня услышала размякший от волнения голос Родиона:
— Когда мы с тобой поженились, это было как река: подхватило быстрым течением и понесло… Понимаешь?.. Я тогда ослеп от счастья… от всего… Я совсем не думал, как мы жить будем, несет тебя течением — и ладно, и радуйся…
Она слушала Родиона, точно утоляла неоскудевающую жажду, а он говорил и говорил, как будто боялся, что что-то помешает ему, не даст высказать все, что рвалось из души.
— А сейчас, ты пойми: без тебя мне и работа и вся жизнь не в радость… Ты только пойми!.. Я совсем другой стал… Я так люблю тебя, Грунь, так люблю!..
Груня вдруг перестала чувствовать тяжесть корзины, опаляя лицо, руки, прихлынула кровь, застучала в виски.
— Не надо, не надо… — шептала она, а душа ее просила: «Говори, говори еще! Я хочу тебя слушать без конца, говори!..»
У нее так билось сердце, что она уже не могла идти дальше. Не опуская корзину на землю, она стала, не понимая, почему ей так тяжело и так хорошо, хочется улыбаться, а горло щиплют слезы.
— Хоть что делай, я от тебя не отстану… Ты только забудь про ту рану, что я тебе нанес, только забудь!.. И я всей жизнью своей докажу… Я все для тебя сделаю!.. Я никогда так не любил тебя, Груня моя!..
Груня увидела близко, совсем близко глаза Родиона, большие и чистые, омытые слезой.
— Ну, ответь мне что-нибудь, скажи! — настойчиво шептал он.
Груне казалось, что если он скажет еще хоть слово, она не выдержит и расплачется.
— Ну, чего я тебе скажу, чего скажу, Родя мой? — точно простонала она и ухватилась руками за дужку корзины. — У Павлика, наверно, будет братик!..
Лицо Родиона просияло, потом медленно налилось кровью.
— Давай я один понесу! — крикнул он. — Тебе вредно.
— Нет, нет, давай вместе!
Корзина поскрипывала, дужка врезалась Груне в руку, но ей не было тяжело. Где-то в кустах смородины снова оголтело высвистывала птаха, от густого, настоенного на яблоках воздуха кружилась голова, казалось, сад уплывал куда-то, весь отягощенный плодами, раскачивая кружевными тенями на песчаных дорожках. В знакомый тенорок вплелся низкий девичий голос, и песня поплыла над сверкающей листвой.
Родион шел, как хмельной, покачивался и улыбался и тоже, казалось, вышептывал слова песни. Потом он задержал шаги и, словно припоминая что-то, поглядел на Груню.
— Я хотел тебе еще вот что сказать: утром я видел Ракитина, — она спокойно встретила тревожно- радостный блеск его глаз, — он просил передать тебе, чтобы ты осталась сегодня на бюро райкома. Наверно, будут утверждать решение общего собрания о принятии тебя в кандидаты партии.
Родион выпалил это одним дыханием, и Груня опустила корзину на землю, выпрямилась и, жадно дыша, стала глядеть в дымчатую даль аллеи. Прозрачным янтарем горели там наплывы смолы на вишняке.
— Ой, как же это? — робко спросила она я потянулась к Родиону. — Что ж ты молчал. Родя?.. Сколько сейчас времени?
— Да ты не горячись, не волнуйся, — он взял ее за руки, — еще до вечера обо всем успеешь передумать…
— А вдруг чего-нибудь такое спросят, а я и не знаю…
И хотя он хорошо понимал, что решающее значение будут иметь не ее ответы на бюро, а вся ее жизнь, работа, волнение Груни невольно передалось ему.
Он взял ее за плечи, робко, как когда-то в юности, притянул к себе, коснулся губами ее лба:
— На той неделе нашел я на дне сундука похоронную. Откуда у тебя столько сил взялось? Как ты вынесла все, не сломилась?
Уткнувшись лицом в нагретую солнцем гимнастерку. Груня слушала дрожащий, убаюкивающий голос Родиона, горло ее сжимала слезная судорога, но она не плакала. Большая, ласковая его рука легла ей на голову, и она закрыла глаза, замерла, слушая, как токает под гимнастеркой его сердце. Она не знала, сколько она простояла бы так, обнявшись, накрытая густой тенью яблоньки, лишь бы слышать тихо сочащийся голос Родиона, лишь бы не обрывался этот хмельной наплыв.
Словно пробуждаясь, она медленно подняла голову, встретила чистый, открытый взгляд Родионовых глаз, и чувство теплой и тихой нежности обняло ее, вызвало в ней желание сделать его счастливым.
Родион смотрел на нее, не пряча глаз, и Груня подумала, что так может смотреть только человек, любящий и счастливый.
— Давай донесем, что ли? — вспомнив о стоящей около его ног корзине, сказала она.
Они отнесли корзину под навес, поставили ее в холодок. Кругом высились кучи розовых, белых, смугло-красных плодов.
— Надо бы Машу повидать. — Груня оглянулась, по поблизости никого не было, голоса сборщиков по-прежнему плескались в низинке.
— Ладно, успеешь еще с ней наговориться, — сказал Родион, взял Груню за руку, и они пошли из сада, — я теперь никуда тебя не пушу… Мне столько надо тебе рассказать!..
— И мне тоже. — Груня глядела на широкоскулое, смуглое от загара лицо мужа, словно впервые после долгой разлуки, узнавая родные, незабываемые черточки — вот эту резкую зарубку на подбородке,
