родимое пятнышко величиной с веснушку на виске. — Мы ведь с тобой шесть лет не виделись…
— Шесть лет, — как эхо, отозвался Родион и сжал ее руку.
— А сейчас ты уходи. Я должна побыть одна.
За воротами он долго не отпускал ее, хотя понимал, почему Груне вдруг захотелось перед тем, как явиться на бюро, побыть одной. Ведь сегодняшний день как-то по-новому освещал всю ее жизнь.
— Если ты туда пойдешь, я еще больше буду волноваться, честное слово, Родя!.. — она смущенно улыбнулась и вытянула горячие пальцы из его руки.
— Может, я помогу тебе чем? — спросил он, все еще не желая верить в то, что сейчас она уйдет и он останется один. — Ты все читала: Устав, «Краткий курс», «Вопросы ленинизма»?
— По нескольку раз… А сейчас мне хоть говори, хоть нет — все равно ничего не пойму! Вот послушай, — она застенчиво приложила его ладони к груди, — ишь, как торкается… Ты меня не жди, Родя, возьми Павлику гостинцы и езжай со всеми.
— А ты?
— Я скоро!
У березнячка Груня оглянулась и помахала ему косынкой. Когда она спускалась к реке, он все еще стоял у ворот. Скоро деревья заслонили ее, но она чувствовала, знала по себе, что он будет глядеть минуту, две, десять и, даже уходя, нет-нет да обернется.
У берега Груня разулась, перешла вброд по песчаной отмели реку и окунулась в тенистый, поржавевший кустарник. Она шла узкой тропинкой, часто останавливалась и прикладывала руку к груди: сердце не хотело успокаиваться.
Она явилась в райком партии задолго до назначенного времени. Здесь было прохладно, тихо, светло и по-домашнему уютно. В приемной комнате сидела за столом секретарша, но и та скоро ушла, и Груня осталась одна.
Тревожная и торжественная тишина плыла по высоким, просторным и пустым комнатам, нарушаемая лишь звоном больших стенных часов. Зеленые плюшевые дорожки, пересекавшие крашеные полы, глушили шаги, и Груне казалось, что она ходит по распаханной земле.
Она остановилась около широкой, затянутой красным бархатом доски со множеством фотографий на ней и прочитала наверху: «Лучшие люди нашего района».
Она увидела фотографию Машеньки и улыбнулась, рядом с подружкой застенчиво щурился Ваня Яркин, за ним какие-то незнакомые доярки, комбайнеры, председатели колхозов, механики МТС, трактористы, агроном, учитель. И вдруг Груня почувствовала, что щеки ее заливает румянец. На нее с большой карточки глядела, чуть хмурясь, худощавая девушка с выбившимися из-под платка косами.
Неужели это она?
«Ой, какая страшенная! Ведь как не хотела тогда сниматься — прямо в поле, в серый ветреный день!.. Нет, уговорили…»
Она сразу забыла о своем недовольстве, едва подошла к большой, в золоченой раме картине. На темном броневике в развевающемся пальто стоял В. И. Ленин. Зажав в руке кепку, он вскинул другую руку над ликующей толпой.
«Когда это было? — подумала Груня и внезапно ей стало жарко, — Что ж это я? В апреле и было! Апрельские тезисы».
Она словно ответила на очень трудный, заданный кем-то другим вопрос, но не успокоилась, а еще больше разволновалась. Тысячи бесстрашных борцов-революционеров и миллионы честных людей, сложивших голову в Отечественной войне, боролись, умирали, шли на каторгу, на виселицы для того, чтоб она, неизвестная крестьянка из глухой алтайской деревни, спокойно жила, училась и, наконец, чтобы пришла сегодня в этот дом, чтобы стать частицей той силы, что вела их на подвиг во имя прекрасного будущего всего человечества.
В приемную вошла статная, плечистая женщина, поскрипывая новыми желтыми ботинками, шурша темной атласной юбкой. Белая шаль стекала с ее плеч чуть не до самого пола.
Открытое, еще моложавое лицо с властным взглядом густо-синих глаз показалось Груне знакомым. Где она встречала ее? Где?
Она не успела припомнить, как женщина подошла к ней, поздоровалась, кивая на массивную, обитую кожей дверь в кабинет первого секретаря райкома.
— Сюда?
— Да, на бюро, — ответила Груня. — А вы откуда знаете?
— А по глазам вижу: ишь, светится вся! — Женщина потянула Груню за рукав и присела рядом с ней на мягкий вишнево-темный диван. — Я ведь тоже сюда, милая моя… Садись рядком, поговорим ладком. Откуда ты? Сказывай!
В скупой улыбчивости женщины, в выражении ее синих, казалось, чуть мерцающих глаз, в грубоватой манере, с которой она обращалась с Груней, была та необидная, подкупающая простота и открытая ласковость, которые сразу располагают человека к откровению.
— Из «Рассвета» я, — сказала Груня.
— А фамилия твоя, если не секрет?
— Васильцова.
— Да ну? — удивилась женщина и, всплеснув руками, стала быстро оттеснять Груню в угол дивана. — Это ты и есть Васильцова? Не обманываешь? Ну, ну, шучу я… Просто думала, большущая ты, а тебя еще, наверное, замуж надо отдавать?..
— Нет, я замужем, — краснея, сказала Груня. — А про меня вы откуда знаете?
— Э, милая, слухом земля… и в газетке читала, и сам секретарь как-то к нам приезжал, расхваливал тебя. — Женщина лукаво сощурилась, подмигнула. — Небось, и ты меня знаешь: Коврова я, Паша…
— Коврова?.. — в свою очередь удивленно протянула Груня. — А как же!.. Ну, еще бы! — и невольно оглянулась на Доску почета. — Так это вы? Батюшки! А я-то думала!..
Груня немало слышала об этой выносливой, отважной женщине, председателе одного из лучших в районе колхозов. Она потеряла в войну мужа и двух сыновей, осталась с тремя малыми внучатами и одной взрослой дочерью. Горе не раздавило ее, не согнуло. Она взяла на себя заботу о большом артельном хозяйстве и поставила на ноги пошатнувшийся было в первый год войны колхоз. Так вот она какая, Паша Коврова!
Груня так и потянулась к этой сильной, волевой женщине, доверчиво, как к матери, прижалась к ней.
— Добрый ты, девка, урожай взяла! — полуобняв ее за плечи, говорила Паша Коврова. — У меня вон в колхозе дочка звеном верховодит, но ей до тебя еще далеко. Мало учатся, читают, думают, все норовят силой взять. А я им говорю: хватит одним горбом, надо умом побеждать. Нас этому советская власть учит. Так, что ли?
— Да, да, — соглашалась Груня. — Вы мне про себя, Прасковья Ивановна, расскажите: как это вы с таким делом справляетесь? Ведь редкому мужчине под силу!
— Стараюсь, девка, стараюсь, — отвечала Паша Коврова. — А ты чего робкая такая? Тревожишься?
— Ага…
— Ничего, не робей, все обойдется, — успокаивала Паша, но Груня чувствовала, что и сама она волнуется не меньше ее. — Ведь к родной своей партии идем — чего нам бояться? А тебе и совсем не стоит… Это вон мне по моим годам вроде плохо, если краснеть придется…
В приемную вошли еще два человека: беловолосый чубатый парень, — потому, как он прятал в карманы свои красные кулаки со следами неотмывающейся копоти, Груня решила, что он тракторист, — и молодой, нервно потирающий руки учитель. Они начали ходить вдоль стен, разглядывая картины, пока Паша не сказала им, чтоб они перестали волноваться и присаживались рядком — так-то оно веселее! Груня познакомилась с учителем и трактористом, и ей почему-то казалось, что она давно сроднилась с ними в работе.
И когда явился сам Новопашин, они плечо к плечу все вчетвером плотно сидели на диване. Улыбаясь, он поздоровался со всеми за руку и прошел в кабинет.
С этого момента Груня потеряла ощущение времени. В приемной почему-то стало шумно, хотя народу
