администрацией вашего долбаного отеля. И перестаньте, ради Иисуса, грозить мне автоматом. У вас там, в ванной, кроме зубной щетки и тампонов ничего нет…
—
Не хамите мне, сударь! — вновь повинуясь рефлексам, вяло взвизгнула я. Я понимала, что безнадежно проигрываю этот раунд задверных переговоров, и пыталась, наподобие опозоренных жен японских самураев, сохранить напоследок лицо. — В конце концов, я женщина, а не угол от бани, на который мочится всякий, кому не лень!..
На этот раз Стеймацки замолчал на добрую минуту. Очевидно переваривал только что услышанное.
—
Прошу прощения, мэм, — пробормотал он примирительно. — Вы меня просто вывели из себя…
Наступило томительное молчание. Порезвившись вдоволь, я поняла, что пришло время выбрасывать белый флаг. Где-то в глубине души я чувствовала, что этот самый Стеймацки не врет. Впрочем, даже если бы и врал, что я могла сделать? Изображать героя «Трех поросят» с хижиной из соломы? Решив про себя капитулировать не сразу, а постепенно и с достоинством, я возобновила прерванный диалог через дверь:
—
Ну, хорошо, ваша осведомленность в вопросах женских… м-м-м… мелочей выдает в вас цивилизованного человека.
—
Слава Иисусу!
—
Но кто сказал, что цивилизованный человек не может состоять на службе у КГБ? У них тоже есть супруги, а некоторые из них уже давно перешли с ваты на тампоны. И потом…
—
Да вы что, мэм, издеваетесь надо мной?!
—
Хотите доказать мне свою лояльность, сударь?
—
А что, у меня есть другой выход? — судя по имени и фамилии, мой визитер явно происходил из итальянской семьи, однако свой последний вопрос задал с неподражаемой еврейской интонацией, сделавшей честь моей покойной бабушке Фане Абрамовне.
—
Тогда выйдите, пожалуйста, из моего номера. Дайте мне десять минут. Я оденусь, приведу себя в порядок, после чего я в вашем полном распоряжении.
—
И это все?! — судя по облегченно-восторженному возгласу, Стеймацки ожидал, что я потребую от него в качестве гарантий слетать в эту саму «заграницу», куда так экстренно отправили моего единственного на данный момент мужчину, и привезти с собой Юджина в качестве парламентера.
—
Это все! — торжественно подтвердила я. — Ваше счастье, сударь, что у меня мягкий, доверчивый характер.
—
Ага. Мягкий. С таким характером в серпентарии надо работать! — прошипел визитер. — Со змеями-девственницами!..
Ровно через минуту после того, как дверь за Стеймацки захлопнулась, я вышла из ванной, быстро оделась, навела на лице некое подобие косметического марафета, которое практически все советские женщины осуществляют в жестком цейтноте и под девизом «Домажусь на работе!», после чего плюхнулась в кресло с сигаретой и стала ждать. Кем бы на самом деле не был этот человек (хотя после того, как незваный визитер так убедительно доказал мне инженерную несостоятельность моих защитных бастионов в виде хлипкой двери ванной, я чувствовала, что, скорее всего, Стеймацки именно тот, за кого выдает себя), у меня все равно не было выбора. Как ни странно, но то ли от того, что я впервые за эти долгие две недели оделась «на выход», то ли в предчувствии хоть каких-то перемен в своем беспросветном бытие заложницы развитого капитализма, настроение у меня заметно улучшилось.
—
Все русские очень недоверчивы, — проворчал Стеймацки, появившись в номере, как и большинство его коллег, совершенно бесшумно. Этот секрет (Господи, да разве только этот?!) я так и не могла постигнуть.
Преодолев секундную нерешительность, я взглянула на обладателя немолодого голоса, к которому уже успела привыкнуть. Стеймацки действительно выглядел намного старше меня — на вид ему было лет шестьдесят, не меньше. Обычный мужчина средней упитанности с невыразительным, чуть сморщенным лицом, зачесанными назад седыми волосами, понимающими темными глазами, чуть приподнятыми, как у паяца, уголками тонких губ и вздернутым по-вологодски носом, который казался на этом лице явно чужеродной деталью, пришпандоренной Создателем в самый последний момент, когда он обнаружил отсутствие в своем конструкторе под названием «Сделай сам» именно этой детали. Короче, ничего особенного. Моя непотопляемая подруга, воспринимающая любую особь мужского пола, вне зависимости от его возраста, убеждений и социального статуса в качестве потенциального спутника жизни, о таких мужиках всегда говорила одно и то же: «С этого лица воду не пить. Засуха!»
—
Вы не правы, господин Стеймацки! — возразила я, вставая. — Нет народа более доверчивого, чем русские. Просто их постоянно обманывают.
—
Вы готовы, мисс? — Стеймацки явно не желал вступать со мной в дискуссию по национальному вопросу, чем еще раз подтвердил свое несоветское происхождение.
—
Вы даже не представляете себе, как я готова!
—
Оденьте это, — Стеймацки протянул мне огромные, в пол-лица темные очки.
—
Ну да, конечно, — пробормотала я, водворяя очки На переносицу. — В них я сразу стану неузнаваемой.
Женщина в темных очках в разгар зимы как-то естественно сливается с толпой. И как я не подумала об этом!..
—
Вы что, иронизируете? — мой поводырь полуобернулся.
—
Да Бог с вами, господин Стеймацки, — я одарила его совершенно искренней, лучезарной улыбкой. — А если даже иронизирую, то исключительно над собой. Это, кстати, еще одна сугубо национальная русская черта. Знаете, складывается такое ощущение, словно меня оставили на второй год и заставляют заново учить уже пройденный материал.
—
Вы имеете в виду черные очки?
—
И черные очки тоже.
—
Если бы вы учили этот материал нормально, как полагается, то вас не оставили бы на второй год, — процедил Стеймацки, доказывая, что с логикой у него все в порядке.
—
Резонно, — кивнула я. — В вас чувствуется глубокое понимание психологии второгодника.
—
А теперь следуйте за мной! — по бодрому тону Стеймацки чувствовалось, что из состояния вялой депрессии, вызванной утомительной перепалкой в моем номере, он наконец-то очутился в естественной стихии.
—
Родная команда, — пробормотала я себе под нос и покорно поплелась за наставником Юджина. — До боли в сердце…
Мы спускались примерно в том же ключе, в каком, собственно, я и прожила почти две недели в этом роскошном и противном отеле. То есть не как нормальные люди, приехавшие в Нью-Йорк погостить пару деньков и поприсутствовать на премьере какого-нибудь театра на Бродвее, а как бандиты- рецидивисты, только что ограбившие комнату богатого постояльца и спрятавшие труп свидетельницы- кастелянши в платяной шкаф. То есть какими-то коридорчиками, не очень опрятными лестничными клетками и грузовыми лифтами, которыми даже стройматериалы, имей они дар речи и конституционное право голоса, отказались бы пользоваться по соображениям гигиены.
…Машина, поджидавшая нас в полуосвещенном подземном гараже, была огромной и неправдоподобно длинной. Метров, наверное, в десять, не меньше. Черная, с красивыми серебряными блямбочками, она как-то сразу напомнила мне, что я не на Масловке и еду, увы, не в редакцию родной комсомольской газеты. Стеймацки любезно приоткрыл дверь и пропустил меня внутрь этого чудо- автомобиля, салон которого был чуть меньше, чем наш редакционный холл, в котором мы принимали особо почетных гостей. Сев рядом со мной, он протянул руку к дверце, нажал на выступ красной кнопки и на расстоянии четырех метров от моего носа медленно шипя, словно усталая змея из корзины факира, поднялось черное матовое стекло.
