отчетливой — до мелкой вибрации в конечностях — перспективой в любую минуту получить за эти внеземные блага пулю в лоб?
Теперь я уж точно знаю — таких дур нет!
…После того, как мы прилетели в Соединенные Штаты — какой-то безликий бетонированный ангар под открытым небом, обтянутый колючей проволокой и сторожевыми вышками, несколько одинаковых мужчин в пиджаках и при галстуках, смотревших на меня сквозь темные стекла одинаковых зеркальных очков, две одинаковые черные машины с зашторенными по бокам и сзади стеклами, на одной из которых мы с Юджином куда-то долго ехали, я продолжала молчать. В какой-то момент Юджин опустил светонепроницаемое, черное стекло, отделявшее пассажиров этой комфортабельной тюрьмы на колесах от водителя, и бросил ему короткую фразу, смысл которой я не уловила. Но в тот же момент я увидела сквозь широкое лобовое стекло серую, исполосованную четкими белыми линиями ленту шоссе, блестевшую под лучами не по-зимнему яркого солнца, и гигантский рекламный щит на обочине, все пространство которого занимал здоровенный парень в смешной белой шапочке набекрень, улыбающийся всем автомобилистам ослепительно белыми, цвета начищенного до блеска фарфорового унитаза, зубами. Поняв, что я так и не сумела прочесть надпись на щите, Юджин улыбнулся и вновь поднял стекло, отгородив меня от внешнего мира:
—
Тренируешься в английском?
—
Что там было написано? — Это были мои первые слова, произнесенные с того момента, как мы вылетели из Бельгии.
—
«Хочешь увидеть весь мир — запишись в морскую пехоту», — ответил Юджин.
—
Хорошая идея, — пробормотала я.
—
Тебе на самом деле понравилось?
—
Только щит установили неправильно.
—
Не под тем утлом?
—
Не в том городе.
—
А надо было в?..
—
А надо было в Москве.
—
В Москве?
—
Ага. И вместо этого парня с шапочкой изобразить меня.
—
Пентагон в таком случае устроил бы прием в твою честь, — улыбнулся Юджин. — Уверен, что предложения в морскую пехоту сразу превысили бы спрос.
—
Наоборот, — я резко мотнула головой и вдруг почувствовала, что задыхаюсь. — Набор резко сократился бы, милый. Потому что текст тоже надо было бы чуть подредактировать.
—
Что тебе в нем не нравится? — Юджин пожал плечами. — Стандартный и совершенно правдивый, кстати, текст: «Хочешь увидеть весь мир — запишись в морскую пехоту». Это по- американски.
—
А надо было: «Хочешь увидеть весь мир — запишись в КГБ». Это уж точно по- русски.
—
Разве ты могла тогда знать… — Юджин вытряхнул из пачки очередную сигарету.
—
А ты думаешь тот парень в шапочке, — я кивнула назад, — знает, что его ждет? Ты думаешь, что за возможность посмотреть весь мир ему потом не придется расплачиваться своей белозубой улыбочкой?
—
Займемся идеологией?
—
А что ты предлагаешь? Заняться сексом?
—
А ты бы смогла?
—
А ты? — я перехватила его отрешенный, тоскливый взгляд, брошенный на непроницаемое стекло и грустно улыбнулась. В этот момент сама себе я казалось такой старой и такой пустой внутри. — Ладно, дорогой, как-нибудь в другой раз. Ты ведь на службе…
Спустя несколько часов я была оставлена Юджином в полном одиночестве, на неопределенный срок и с совершенно непонятной мне целью в 4417-м номере вполне пристойного пятизвездочного отеля «Мэриотт», расположенного в десяти минутах езды от международного нью- йоркского аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди. Понимая, что все равно не получу вразумительных ответов, я ни о чем его не спрашивала, из последних сил демонстрируя так не присущие мне покорность в биохимическом соединении со здравым смыслом (как любила повторять моя бабушка по материнской линии моему напористому в идеологических дискуссиях папе-коммунисту: «Если вы такой умный, Василий, то почему вы такой бедный?» Но Юджин — я чувствовала кожей — был искренне благодарен мне за это сдержанное понимание, которое могло запросто обеспечить ощутимую прохладу даже под палящим солнцем.
В те минуты у меня почему-то не выходил из головы Володя Кичурин, наш заведующий отделом спорта, — наполовину спившийся, наполовину боровшийся за что-то трудно определимое мужчина без возраста, жены и кухонной утвари, искренне веривший, что без сообщений о том, кто именно вырвал на помосте столько-то килограмм, никто нашу бесконечно задорную, комсомольскую газету читать не станет. У Володи было три любимых словечка: «сучара», «обалдемон» и «цугцванг». Первое он использовал в общении с товарищами по работе (кроме редактора и ответсекретаря газеты, к которым старался вообще никак не обращаться, считая их существами низшими), вторым реагировал на любую форму проявления уважительности к его собственной персоне — от сигареты коллеги на редакционном крылечке до честно заработанного им «Золотого пера» Союза журналистов за блестящие спортивные эссе, а третье — только в день получки, когда Володя отходил, пересчитывая смятые трешки и пятирублевки, от зарешеченного бетонированного дота редакционной кассы, в амбразуре которого диковинными фотоэлементами сверкали вечно недовольные, подозревающие всех и все зеленые глаза нашей кассирши Лидочки — сорокатрехлетней девственницы с толстой косой, собранной на голове в корону и очень непростыми проблемами, полностью соответствовавшими ее гормональной недостаточности.
Однажды, извинившись за серость, я спросила у Володи, что такое «цугцванг», на что завотделом спорта удивленно вытаращил на меня постоянно красные от запоев и недосыпа глаза: «Ну, ты даешь, Валентина Васильевна! Это ж даже дети знают: шахматный термин, означающий невозможность сделать полезный ход».
—
То есть когда нет выхода, так? — продолжала допытываться я.
—
Дура ты, Мальцева, хоть и культурой в газете ведаешь! — хмыкнул Кичурин и потребовал у меня сигарету в качестве аванса за предстоящую разъяснительную лекцию. — Выход всегда есть — так нас классики марксизма- ленинизма в институте учили. А вот когда что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, в какую бы сторону не дернулся — и все хреново, вот тогда точно цугцванг!.. Практически, Мальцева, это тоже самое, что пиздец, только со знаком «минус»…
Я всегда подозревала, что водка и цинизм уничтожили в Кичурине великого педагога.
Теперь вы понимаете, что я испытывала, наблюдая за тем, как Юджин, оставив мне как тогда, в Амстердаме, кучу инструкций по правилам безопасности, главным из которых было условие ни при каких обстоятельствах не покидать номер, указав на набитый холодильник, совершенно диковинную микроволновую печь, чудовищные запасы бразильского кофе, несколько десятков блоков с сигаретами «Бенсон и Хеджес» и абсолютно бесполезный телефон (я была полушепотом проинформирована, что он отключен и ни при каких обстоятельствах по назначению использован быть не может), порекомендовал не раздергивать шторы, не звать никого на помощь, не пытаться выломать дверь, чмокнул меня куда-то посередине между ухом и шеей, и исчез?
Короче, полный цугцванг!
Единственное, что мне реально не возбранялось — это возможность любоваться действительно великолепным видом, открывавшимся с высоты четырнадцатого этажа на международный аэропорт имени Джона Фитцджеральда Кеннеди.
