И еще он напомнил мне столик мага-иллюзиониста: столько на нем было всевозможных серебряных сосудов, судков, тарелок и блестящих приборов.
Как зачарованная, я наблюдала за перемещением буржуазной скатерти-самобранки, распространявшей по всему маршруту следования аппетитные запахи. Официант, закативший ее в мой номер, — очень рослый, широкоплечий мужчина в белой куртке — аккуратно установил каталку у круглого стола и начал переставлять судки и тарелки на довольно-таки неуклюже расстеленную им скатерть. Спина официанта была напряжена, словно он не тарелки переставлял, а блины от штанги ворочал.
— Может, вам помочь? — тихо спросила я, чувствуя, что уже где-то видела эти руки. — Мне бы хотелось пообедать за столом, а не на полу…
— Не стоит, мэм, — не оборачиваясь сказал официант, — я уже почти закончил…
Внезапно я почувствовала, как у меня стали подкашиваться ноги. Не фигурально, а в прямом смысле, до совершенно неприличной кривоногости. Чтобы не закричать, я зажала рот ладонью и с ужасом, словно клинический идиот, озаренный внезапным проблеском давно утраченного сознания, смотрела, как Юджин выпрямляется во весь свой баскетбольный рост и склоняется передо мной в позе неумелого, но предельно услужливого кельнера, с перекинутой через руку крахмальной салфеткой:
— Ваш обед, мэм…
24
Амстердам. Отель «Холидей Инн»
…Я было открыла рот, но тут же захлопнула его. Клокотавшие внутри меня чувства уже готовы были вырваться наружу, однако Юджин предостерегающе поднес палец к губам и выразительно возвел очи горе, на лепной потолок, откуда хрустальными сталактитами, прямо на неумело сервированный стол, стекала люстра в стиле «мобиле».
Этот жест буквально пригвоздил меня к месту.
Я и без зеркала прекрасно видела, как по-дурацки поползли вверх мои брови от абсолютной несуразности происходящего. Все настолько напоминало дешевый, склеенный второпях где-нибудь на Свердловской киностудии фильм с американскими шпионами, конспиративными явками, несчастными жертвами враждебной западной пропаганды, бьющимися в истерике от безнадежности совершенной ошибки, и, разумеется, с микрофонами, вмонтированными хитрыми агентами ЦРУ в люстру, в ножки стульев и в сливной бачок, — что я даже поморщилась. А Юджин тем временем продолжал проделывать сомнительные с точки зрения нормального человека вещи: демонстративно, словно барабанщик в большом джаз-оркестре, шваркнул крышкой от судка по кастрюльке с соусом, хитро подмигнул мне, гаркнул: «Приятного аппетита, мэм!», после чего шумно, как солдат на плацу, потопал к выходу, гремя по пути каталкой-самобранкой, открыл дверь в коридор, выглянул наружу, затем громко хлопнул ею, оставил каталку у входа, снял туфли и в одних носках неслышно прокрался в ванную, сделав мне знак следовать за ним.
Загипнотизированная этой пантомимой (как если бы психбольного на несколько секунд освободили от смирительной рубашки), я тоже сняла туфли, на цыпочках пересекла холл и попала в отделанную алыми плитками ванную комнату размером с кабинет моего редактора, только без письменного стола и стола для заседаний, которые здесь с гораздо большим эффектом, а главное — смыслом, были заменены желтой, как воск, сидячей ванной, такого же цвета унитазом и биде, умывальным столом и кабинкой для душа, до того похожей на телефонную будку, что я ни к селу ни к городу вспомнила о родных советских «двушках». Мои несчастные ноги — видимо, от непрекращающегося перенапряга — дрожали, внутри все пульсировало, больше всего хотелось сесть прямо на мраморный пол, приложить лоб к чему-нибудь холодному, закрыть глаза и одновременно глазеть на Юджина, который пустил воду в сидячую ванну, наполнив этот мавзолей гигиены шумом Ниагарского водопада, а затем подошел к кабинке душа, втиснулся внутрь и, повернувшись, поманил меня пальцем.
Полностью отдавая себе отчет, что приняла бы это приглашение, даже если бы в кабину должны были пустить газ «Циклон-Б», я вошла в стеклянно-кафельный закуток и сразу — как под обжигающий душ — попала в объятия Юджина.
— Говорить можно? — шепотом спросила я.
— Можно, но коротко, — таким же шепотом ответил он.
— В телеграфном стиле?
— Да.
— Как Ленин в Смольном?
— Как Хемингуэй в Париже.
— Я сейчас не могу телеграфным… — уткнувшись в какую-то ложбинку между его грудью и сгибом руки, я чувствовала такое блаженство, раскованность и счастье, что, несмотря на титанические внутренние усилия, стала тихонько плакать. Даже не плакать, а чисто по-бабьи подвывать.
— Перестань, Вэл… — я ощущала его губы где-то у мочки уха. — Ты измажешь мне куртку тушью. А ее сдавать.
— Ничего, я простирну. За минуту.
— В буржуазных отелях не устраивают постирушки.
— Коммунистам можно. У нас постоянные проблемы с горячей водой.
— Как ты, Вэл?
— А ты?
— Есть такой детский стишок. Сейчас попробую перевести на русский… «Как живете, штат Айова? Ничего, хемингуево!»
— Значит, тебе тоже хемингуево?
— Теперь уже нет.
— В моем номере полно микрофонов, да?
— Как изюма в булочке, — улыбнулся Юджин.
— А здесь?
— Здесь только один — мое ухо.
— Можно я скажу в этот микрофон пару слов?
— Для прессы?
— Для ЦРУ.
— Говори.
— Я тебя люблю!
— Мне кажется, микрофон попался очень старый и скверный. Повтори еще раз.
— Я люблю тебя! Я тебя люблю! Люблю тебя я!..
— А? Не слышу!
— Пошли в ванну. Там я объясню подробнее!
— Там нельзя разговаривать.
— А целоваться можно?
— Можно, но лучше не надо.
— Я буду беззвучно.
— Беззвучно не получится… — он приподнял мою голову и улыбнулся. — А жаль…
— Почему ты в Амстердаме?
— Соскучился…
— Что случилось, Юджин?
— Завтра Новый год.
— А ты Санта-Клаус в ворованной белой куртке?
— Что-то вроде того…
— Ты знаешь, что…
— Знаю. Я все знаю, Вэл.
