неординарной ситуации. Я бы на его месте ни за что не остановилась на том перекрестке. А если б уж остановилась, то вопросов у меня хватило б до самой Лодзи. Этот же ни о чем не спрашивал, лихо вертел тонкую баранку и тихо бурчал себе что-то под нос. Когда я прислушалась к этому бурчанию, то разобрала, что старик попросту поет. Музицирует, польский «папа Хем».
Ехали мы очень медленно, словно ощупывая каждый метр неровной трассы. Было скользко, за окнами стояла сплошная белая мгла, и впереди почти ничего не было видно. Настроение мое портилось с каждой минутой. Даже отогрев наконец руки и немного привыкнув к бормотальной песне и запаху плесени в машине, я не чувствовала себя в относительной безопасности. Все казалось мне неестественным и странным, все пугало: дурацкая эта машина, появившаяся из леса, оцепленного регулярными войсками, неестественно молодые глаза старика, его роскошная, почти бутафорская борода, а главное — демонстративное его безразличие к свалившейся невесть откуда, буквально как снег на голову, попутчице- иностранке. Я грызла себя за то, что сдуру выболтала ему адрес. Потом сообразила, что я не в Москве и придумать другой повод для отвода глаз просто не смогла бы… Ехали мы уже минут двадцать. Прикинув приблизительно, сколько нам еще осталось до Лодзи с учетом черепашьей скорости «Варшавы», я решила хоть как-то прояснить ситуацию:
— Откуда вы знаете русский, пан?
— Воевал, — хмыкнул «папа Хем» и почесал бороду. — Какая ж война без русских? А, пани?
— Так вы с русскими воевали или против них?
— Всяко бывало.
— Вы меня очень выручили, пан…
— Ну и хорошо, — старик снова замурлыкал песню.
— А вам не странно все это? — осторожно поинтересовалась я.
Бормотание резко оборвалось.
— Это не мое дело, — сказал он после некоторого раздумья. — Не мое.
— Что «это»?
— Да все! Вы, пани, чего хотите? На Мицкевича я вас отвезу. Ну и все. А дальше меня не касается. Понимаете?
— То есть, пан, вас это не интересует?
— Вот-вот! — обрадовался дед точному определению. — Не интересует.
— У меня к вам просьба есть, пан.
— Деньги нужны? — ворчливо поинтересовался он.
— С чего вы взяли?
— Ну, а чего тебе еще надо? Небось удрала от мужа, а теперь без денег по лесам шастаешь. Нехорошо! — он покачал головой. — Нельзя из дому уходить. Гляди, какой снег. Замерзла бы, тогда что?..
Судя по всему, в голове у «папы Хема» активно бродило сложное варево из отеческих чувств, начинающегося маразма, национального самосознания и обрывков переосмысленных и вышедших в тираж жизненных установок. Я вдруг сообразила, что он вообще не увязывает воедино суверенную территорию Польши, мое русское происхождение и гражданство, а также несоответствие моего ущербного внешнего облика тому географическому и психологическому ландшафту, на фоне которого он меня встретил. Короче, старик был не в себе ровно в той мере, какую предполагал его более чем преклонный возраст.
Естественно, если не придуривался…
— Нет, пан, деньги мне не нужны, — тихо сказала я. — Я вот о чем: муж меня бьет. Сильно…
— Для чего? — строго поинтересовался дед. — Гуляешь?
— Детей у нас нет, — честно призналась я.
— С порчей ты?
— Да вроде нет…
— Бывает, — понимающе кивнул старик. — Лечишься?
— Лечилась. Не помогает.
— За то и бьет мужик твой?
— Ага.
— Ну?
— Уйти хочу от него.
— Уйди, коли бьет. Зачем терпеть?
— Не отпускает. Убить грозится.
— А ты?
— А я не могу больше. Мочи нет. На Мицкевича подружка моя живет. Старая подружка, еще по школе. У нее и спрячусь…
— Ну?
— Если узнает — найдет и вилами заколет.
— Так откуда ж он узнает?
— А вдруг вы кому-нибудь скажете?
— Я-то? — «папа Хем» хмыкнул. — Да что ж я, зверь какой, а? Не бойся, девка, никому не скажу. Я солдат старый, тайну хранить умею. Не бойся!
— Ой, спасибо вам, пане.
— Так что с детьми? Рожать-то будешь?
— Не знаю…
— Плохо, — буркнул он и уже больше не раскрывал рта.
Через полчаса он молча остановил машину и кивнул в окно: приехали, мол.
— Спасибо вам, пане, — повторила я.
Он ничего не ответил, только как-то очень грустно улыбнулся. И, уже выходя из «Варшавы», я увидела, что «папа Хем» действительно очень стар. И борода у него — самая что ни на есть настоящая.
Машина притормозила точно у водонапорной колонки, о которой говорил Пржесмицкий. Перед мной возвышался небольшой аккуратный, в полтора этажа, домик под густо заваленной снегом крышей. В другой обстановке меня бы наверняка умилил замысел строителя, создавшего идеально простую и в то же время очень человечную конструкцию для жилья. Но сейчас мне было не до того. Торопливо, надеясь, что никому не попадусь на глаза, я протопала по снежной дорожке к добротным деревянным дверям с узким оконцем- бойницей и вжала до упора белую пуговку звонка.
За дверью послышались чьи-то тяжелые шаги, потом в оконце мелькнул зеленый глаз и дверь распахнулась.
Передо мной стоял широкоплечий мужчина в мундире польского офицера.
33
Колумбия. Богота
Эрнесто Роберто Санталья — один из самых знаменитых адвокатов Колумбии, оставивший практику пятнадцать лет назад ради политической карьеры и являвшийся в описываемые дни председателем комиссии конгресса по иностранным делам и обороне, — свято чтил сиесту, являясь в этом смысле стопроцентным «латиносом», несмотря на диплом с отличием, с блеском заслуженный в Гарварде, и благоприобретенный прагматизм.
Прожив в Штатах в общей сложности двенадцать лет, Санталья практически полностью отказался от сибаритских замашек, бриолина для волос и столь характерного для многих его соотечественников пристрастия к белым костюмам и пестрым галстукам. И только привычка ежедневно с часу до четырех дня начисто отключаться от служебной суеты, спасаясь от нее за высокими заборами фамильной усадьбы в столичном пригороде, выдавала в этом семидесятипятилетнем, сухом и жилистом, как виноградная лоза,