заразных детей. Часы показывали одиннадцать. Опаздываю. Я ведь сказал архивистке, что буду к двенадцати. У них же там один стол и очередь.
Пока стоял под душем, вспоминал, к чему снится дерьмо. Вот некоторые говорят – к деньгам, к славе. Фигня все это. Жизнь вскоре показала, что дерьмо снится к дерьму. Не успел я включить фен, звонок. Маня на проводе. Привет, хэлло, как дела, нормально.
– Я через час улетаю в Уфу.
– Ничего себе. Ты шутишь?
– Не шучу. Слышишь гул двигателей?
В трубке и вправду гудело. Самолеты, блин, с дерьмом. Вещие сны.
– Мне трудно понять. Что-то случилось?
– Я вчера вечером позвонила в Уфу, на студию. Мне сказали, есть «окно». Музыканты мои тоже свободны. Надо было принимать срочное решение. И Настя деньги достала. Настя, кстати, со мной летит.
– С тобой? – Полузабытое чувство ревности кольнуло меня в солнечное сплетение. – А продюсера с собой ты не могла взять? Я ведь все-таки твой продюсер.
– Настя дала деньги, это ее право. – Было явственно слышно, как Маня недовольно скрежетнула зубами.
– Понятно. То есть ничего не понятно. А как же наша свадьба? Точнее, мы же заявление в загс не подали.
– О господи! Ты слышал, что я сказала? Студия свободна, музыканты. Меня все ждут. Что важнее в конце концов?
– Ну да, ну да. Все прежние договоренности недействительны. В силу все-таки вступили «авторские права».
– Какие авторские права?
– На душу, мысли, чувства. Тебя же и цитирую. К тому же убиты два «Зэ». Свобода, полная свобода!
– Ты что, бредишь? Какие «двазэ» убиты?
– Зверь и Земфира. Земфира – метафорически.
– Не истери, чувак! Что ты все время паришься на пустом месте?
– Нет, ну а кто клятвенно обещал, что мы подадим заявление до твоего отъезда в Уфу?
– Послушай, не дави. Когда на меня давят, я все наоборот делаю. Я начинаю вспоминать, что вообще должна быть одна.
– Да-да. «Так лучше для творчества».
– Да, так лучше для творчества. Ничего не отвлекает. Гений, в высоком, ницшеанском смысле, всегда один. Ход истории, как говорил профессор, зависит от воли одиночек.
– Какой, к черту, профессор?
– Профессор филологии Базельского университета Фридрих Ницше.
– Ты что, подсела на Ницше? Ты всерьез считаешь себя гением? Но реальные гении не кричат на каждом углу о своей гениальности!
– Фигня. Земфира, когда еще в училище была, в Уфе, плевала на всех и уже тогда считала себя гением.
Вот такая у нас певунья. И никаких гвоздей.
Меня стало медленно сносить в привычный ступор, словно температурящего в сон. Уфа, Земфира, Ницше, Настя. Силы на исходе. Я устал бороться. Маня непредсказуема – повторять это каждый день, как номер собственной «visa».
– Ладно. Спорить с тобой бесполезно.
– Это точно.
– Сказала бы хоть – проводил.
– Настины друзья проводили, все в порядке. Ладно, не обижайся. Бегу на посадку. Ищи клубы и Бурлакова!
Буду звонить, звони чаще, пока, удачи, целую.
Я повесил трубку. Смешно, но на секунду я вдруг почувствовал себя В. Уральским или, что еще потешнее, М. Кравчуновской. Второстепенным персонажем во всей этой нашей с Маней небесной истории.
Нужно было срочно выпить, чтобы каким-то образом выдернуть себя на поверхность.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
На «Мосфильм» я, конечно, не поехал. Какие тут второстепенные персонажи! Откупорил бутылку «Мартеля» и подумал о кобре, которая, говорят, плюет ядом точнехонько в глаза противнику.
Что я знал об этой Насте? Внезапно, виртуальная, она обрела плоть, обтянутую сверкающей змеиной кожей (навязчивый образ, хрен знает чем навеянный). Однокурсница, обещавшая Мане компьютер. И все.
Теперь они вместе летят в Уфу, словно сорванные ураганом. Я же сижу, утирая змеиные плевки, пью «Мартель» из розовой пиалы. Не экзотики ради – все коньячные рюмки разбиты, впрочем, как и водочные, и емкости для шнапса, граппы, текилы, виски. И пиала в какой-то миг чуть не полетела в портрет Одри Хепберн, висевший на стене.
Бедная Одри! Обожаемая, она-то в чем виновата? Я раз двадцать смотрел «Завтрак у Тиффани» с ее участием, «Мою прекрасную леди», «Сабрину», «Детский час»...
В последнем фильме, 1962 года, вместе с Одри играла Ширли Маклейн. Двух продвинутых учительниц, Кэрин и Марту, держащих частный колледж в маленьком американском городке, ложно обвиняют в лесбийской связи. Между ними действительно ничего нет, но несчастные попадают в глухую обывательскую осаду – родители забирают детей из школы, все жители говорят девушкам коллективное «фи». Однако истина в итоге торжествует. После всех страданий, оправданные, они обсуждают свою будущую жизнь, и тут Марта-Маклейн признается Кэрин, что и в самом деле испытывает к ней нечто большее, чем просто дружеские чувства...
Я дерябнул коньяку. Конечно, учитывая Манин анамнез [24] , можно все предположить. Впрочем, кого зовут Мартой, а кого Кэрин – еще нужно разобраться. Блин, и пиала, как специально, розовая! Я закрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин – тех, египетских, или этих, уфимских. Но «Мартель» не вставил, а, напротив, прояснил мозги. Так бывает, когда доползешь граммов до двухсот.
С чего я взял? Я как та злобная девочка в «Детском часе», которая из мести нашептала своей бабушке: училки, мол, целовались, обнимались и говорили друг другу нежные слова. Почему не допустить, что они просто подруги? Какие у меня основания подозревать? Разве Маня сказала, что «свадьбы не будет»? Чего я парюсь на пустом месте? Или мечтаю о клетке для певуньи, о той, где держал ее покойный Зверь?
Встряхнувшись, я набрал номер Кира. Неизменно сонный голос.
– А? Але?
– Баклан, ты чего тогда трубку бросил?
– А? Что?
– Дрыхнешь все. Как там с моими просьбами?
– «Я в ирландском пабе дую пиво...»
– Обиделся все-таки. А на что, интересно?
– С той егозой пью, которая мочилась у Мавзолея. Не ревнуешь?
– Ну пей, пей. Что с клубами и Бурлаковым?
– А как у нас сегодня с юмором? У нас с егозой в порядке с утра. А у вас с Маней? Как, кстати, Маня с утра? Смотреть можно?
– Чего-то я не пойму тебя, Кир. Чего ты несешь, чего завелся?
Молчание, обидчивое сопение. Ну словно ребенок! Я уже было хотел, попрощавшись, отключиться (мало ли что человеку приснилось – может, бомбардировщики с дерьмом), но тут Викулкин очнулся:
– Проси прощения, негодный!
