– Шо, тут занято, чи шо? – Передо мной стоял детина в горнолыжных зеленых штанах. В руке бутылка пива, и я невольно обратил внимание на его ногти: сплошной черный квадрат Малевича.
– Садитесь, «художник галантных празднеств» [44] .
– Шо-шо?
– Свободно. – Я убрал рюкзак.
Ненадолго заснул. В эти рваные 15 – 20 минут мне, охваченному приступом снобизма (ведь только что я летал в небесных пустотах рядом с Земфирой!), снилась помолвка Кристины Орбакайте и Руслана Байсарова, состоявшаяся когда-то в клубе «Инфант»...
Я там действительно присутствовал, в числе немногих: ближайшие родственники и друзья, узкий круг журналистов, куда я каким-то макаром влез. Подвыпив, гости устроили хоровод вокруг обрученных. Меня схватила за руку сама Алла Борисовна, и несколько минут, совершенно обалдевший, я скакал галопом, бедро к бедру, с Примадонной. После вечеринки, спустившись в метро, я расталкивал людей с таким видом, будто Пугачева в данный момент сидела у меня на закорках...
– Слухай, алё, чи ты спишь? – Беспокойный сосед выдернул меня из золотистого света Ватто.
– В чем дело, товарищ?
– Не можу мовчати, колы выпью.
Я настороженно поглядел на его клешню с черными ногтями – ледоруб, которым убили Троцкого. Надо помягче с этим хохлом, поспокойнее.
– «Береги руку, Сеня. Береги».
– Шо?
– О чем будем балакать, товарищ?
Малевич, глотнув из бутылки, стал рассказывать мне историю, вполне уместную для «часа быка» [45] , в котором мы сейчас пребывали.
Хохол жил тем, что давал деньги под проценты. Неплохо жил. Неприятности начались с той поры, когда он отказал одному художнику, пришедшему по чьей-то надежной рекомендации.
Художник что-то мямлил про свою недавно сгоревшую мастерскую. Сгорело все, удалось спасти только последнюю работу (тут я по ассоциации вспомнил о пожаре в квартире композитора Сноровского. Или не было никакого пожара? Или не было никакого Сноровского?). И вот, значит, молодое дарование просило под залог этой картины небольшую сумму. Малевич сказал: показывай свою мазню. Художник снял тряпку с картины. На ней, в неестественно изломанной позе, парящим в воздухе, был изображен Люцифер, он же Вельзевул, он же Сатана.
...Малевич шумно перекрестился, глядя в потолок, на мозаику Ватто.
– Аж зараз жуть бере!
У Сатаны было обгорелое безобразное лицо с крючковатым носом и острыми кривыми ушами, опущенными вниз, будто сломанными (горе-ростовщик очень колоритно изобразил это на своих лопухах). Его сухое и волосатое тело с культуристскими руками, одной козлиной ногой, а другой – человеческой, так зримо выпирало из картины, словно Сатана хотел вот-вот выйти из нее в какое-то другое пространство. Между ног у него болтался громадных размеров член, а на коленях, груди и брюхе разевали пасти некие страшные полулюди-полузвери... Малевич художнику отказал, просто выгнал его вон...
– И вин мене сглазив, цей Люцифер, – мрачно проговорил мой собеседник. – Сглазив цей пачкун!
По соседству с ростовщиком жил эфиоп Демис – негр высоченного роста. Одно время он учился в университете. Закончив учебу, на родину не вернулся. Его отец работал в аппарате бывшего эфиопского правителя Менгисту Хайле Мариама, и после свержения диктатора въезд Демису в Эфиопию был, мягко говоря, не рекомендован. Здесь, в России, он, по скудным сведениям, доходящим до Малевича, занимался транспортировкой наркотиков и, возможно, отмывал папины грязные денежки.
Как-то Демис зашел к соседу и предложил под небольшой процент огромную сумму денег. Пятьдесят тысяч долларов. Всего под один процент. «А ты сможешь давать эти деньги другим под три или четыре процента, – сказал эфиоп. – Ну что, возьмешь?»
Жадность фраера сгубила. Ему бы подумать – а в чем выгода чернокожего дьявола? Не подумал и вскоре уже вез дипломат, набитый «зелеными», на съемную квартиру, где хранил все сбережения. Опять же, из-за скупости своей, не взял такси, а поехал на трамвае. Через несколько остановок в салон протиснулась очень хорошенькая девушка с грудным ребенком на руках. Место ей никто не уступил. «Пробейте, пожалуйста, талончик», – попросила она. Малевич протянул руку, но тут вагон тряхнуло, девушка, чуть не выронив ребенка, навалилась на ростовщика, а тот, в свою очередь, зажав дипломат между ног, попытался молодую мамашу удержать... Короче, когда трамвай остановился, Малевич не обнаружил ни дипломата, ни девушки. И вынужден был удариться в бега. И вот он здесь, на Киевском вокзале, и просит слезно о помощи...
Я зевнул. Вот в чем дело. Как же долго ты заливал.
– Сколько?
– Баксов пятьдесят. – Теперь «хохол» говорил на чистом русском. – Обязательно верну, могу расписку написать.
Я с трудом удержался, чтоб не расхохотаться.
– Фантазия у тебя бурная. Ты, часом, не писатель? Не Жорж Сименон?
– Не верите?
– Верю, но у меня только пятьдесят рублей.
– Давай хоть рублей, – быстро сказал Малевич и почесал своими черными квадратами шею.
– Нет, брат, фиг тебе. А пойдем-ка лучше выпьем. Все равно уже не заснуть.
Великий придумщик не заставил себя долго уговаривать. В привокзальном буфете мы дерябнули по сто грамм, закусили рискованными беляшами.
– А ты сам-то чем занимаешься? – спросил фантазер.
– Я? Да так, второстепенными персонажами.
Малевич призадумался.
– Чемоданы, что ли... тово?
– Какие чемоданы? А, да нет, – я усмехнулся. – Я здесь так, случайно. Перекантоваться до открытия метро. Я научный работник. Пишу диссертацию по кино.
С удовольствием рассказал Малевичу о Кравчуновской, Раутбарте, Владиславском. Этих персонажей мой визави помнил прекрасно. «Операцию „Ы“ вообще знал почти наизусть. Особенно тащился от эпизодов, связанных с алкогольной тематикой: как пил из соломинки чудо-коктейль хулиган Верзила, как Никулин- Балбес был готов убить за бутылку водки Завскладом (Малевич весьма похоже это изобразил, и было видно, что сцена не единожды обкатана на дружках-пропойцах). Вспомнил мой собутыльник и гостиничные тосты портье в исполнении Михаила Глузского – из „Кавказской пленницы“. Под один из них – „Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!“ – мы дерябнули еще по сто пятьдесят. Я преодолел барьер „200“, и цитаты посыпались из меня одна за другой:
– «Отдай рог, отдай рог, я тебе говорю!»
«Затем на развалинах часовни...» «Простите, часовню тоже я развалил?»
«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники».
«Я требую продолжения банкета!»
«Идите, идите. Мы вас вылечим. Алкоголики – это наш профиль».
«Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты».
Мы хохотали так громко, что разбудили всех пассажиров. Всех ожидающих и опоздавших, встречающих и просто, как я, решивших здесь перекантоваться. Пришлось забрать бутылку и выйти на привокзальную площадь. Как почка на дереве, набухал рассвет. Мы пристроились на бордюре, и я зачем-то начал рассказывать Малевичу творческую биографию Марии Александровны Кравчуновской – бабушки божий одуванчик. Мол, мы ж ничего о ней не знаем. Помним только по одной роли в «Операции „Ы“. А ведь Кравчуновская – заслуженная артистка РСФСР, играла во МХАТе мальчишку в „Бабьих сплетнях“, снималась в фильмах „Ленин в 1918 году“, „Карнавальная ночь“ и др. Возможно, была выдающейся актрисой, а умерла – и полное забвение.
– И шо? – Этот, с черными квадратными ногтями, стал снова изображать из себя хохла. – На кой ляд мени ция бабуся? Померла так померла. Уси там будем.
