Философ драный! Меня это просто взбесило. Все будем – да, святая правда. Но ведь не видит, придурок, никакой разницы. Между собой, к примеру, и Марией Александровной. После двухсот граммов меня очень легко завести.
– Идиот! – заорал я. – Она-то в кино играла второстепенных персонажей, а ты по жизни – второстепенный персонаж! Ты мусор с помойки, грязь подзаборная! Почувствовал разницу, придурок?!
Мы дрались недолго, но жестоко. Когда нас забирал милицейский патруль, у меня была рассечена верхняя губа, у Малевича кровоточил нос. Он осыпал мою голову проклятиями, кричал, что у него дурной глаз и мне все это аукнется и откликнется. Я в ответ негромко напевал из «Бриллиантовой руки»: «А нам все равно». Допрашивал меня майор, похожий на бегемота. Его мундир от каждой брошенной им же фразы трещал, словно радиоприемник, настроенный на вражескую волну.
– Что вы пили? – полюбопытствовал он.
– Бергамот, – невнятно, из-за рассеченной губы, пробурчал я.
– Что?! – Реакция служивого показалась мне совершенно неадекватной.
– Бергамот!
Майор вскочил – с катастрофическим треском.
– Ты кого бегемотом назвал, падла?! – И его кулак—горшок немилосердно опустился на мою голову...
Вскоре я был отпущен – спасла журналистская ксива. От столь мощного удара по башке я совершенно протрезвел. Но, как говорят в старинных романах, дома меня ждал еще один удар, посерьезнее.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Он действительно меня сглазил, этот Малевич. Трепач, Вельзевул. Где-то в полдень позвонила Маня и сказала: я решила с тобой расстаться. Я ответил, что мне сейчас не до шуток – и так всю ночь лупили по голове.
– Это не шутка. – Голос был ледяной, температура минусовая. – Я вдруг поняла – мы слишком разные люди.
– Ты где? – зачем-то спросил я.
– В Москве. А что?
– Уже в Москве?
– Уже. – Певунья недовольно скрежетнула зубами.
– Почему расстаться? Зачем?
Несколько взвинченным тоном Маня произнесла короткую обвинительную речь. Фактов ни на грош. Доказательств никаких. Голос все тот же – минус десять, не меньше. В какое-то мгновение показалось, что на том конце провода не певунья, а старуха с косой. Ну или ладно – Снежная королева. А я, стало быть, Кай, раненный осколком в голову...
На каждое ее обвинение я мог ответить. Но обвинения были пустыми и ложными, и, судя по Маниной истерике, она сама это прекрасно понимала. Нет, здесь что-то другое. Я ответил красноречивым молчанием – тут бы самый упертый лгун смутился, не то что моя певунья.
– Ладно, извини, – проговорила она. – Не люблю врать.
– Что с тобой приключилось в этой чертовой Уфе?
– Да нет, ничего. Я просто теперь с Настей.
– Ну, это понятно, я знаю. Но, кстати, разговаривал намедни с Бурлаковым...
– С каким Бурлаковым? Ах да...
– Он готов послушать твой материал. Если понравится, возможно, будет тобой заниматься, представляешь?!
Дуло у нее, что ли, из окна, из всех щелей и трещин? Голос опять ледяной.
– Зачем Бурлаков, если есть Настя? И вообще ты не понял. Я с Настей теперь. Я – с Настей.
Наконец до меня дошло. Попавший в глаз осколок, как в сказке Андерсена, быстро преобразил мир вокруг. Будничным голосом певунья (так соседи по коммуналке просят друг друга не забывать выключать свет, газ, воду в ванной) сказала, что как-нибудь ей надо забрать у меня вещи: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон (я ей в шутку подарил), диски Земфиры.
– Когда угодно. В любое время, – отчеканил я.
Попрощавшись, Маня положила трубку. Я кашлянул в кулачок Ну-ну. Ну-ну. Розовая пиала, последняя пивная емкость, полетела в портрет божественной Одри Хепберн...
Потом я кинул под язык восемь шариков страмониума – той самой дурман-травы, о которой говорил Бурлакову. Мне это гомеопатическое средство уже давно прописал знакомый врач из Израиля. Вызывает ощущение легкой эйфории, в целом нормализует деятельность нервной системы. Сейчас как раз кстати. А потом, что еще более важно, при лечении гомеопатией нельзя употреблять алкоголь. Потому что начни я употреблять – ох, каких бы делов понаделал!
Я смел веником в совок розовые осколки. Какой-нибудь неуравновешенный Кир на моем месте, желая эту саднящую, адскую, непереносимую душевную боль перевести в физическую, махнул бы осколком по венам... Ни фига. Я буду держаться. Я буду мыслить концептуально, как говорила Ма...
С полчаса смотрел в окно: чье-то сорвавшееся с веревки бельишко – носки, майки, трусы – болталось на полуголых ветвях. Интересно, чье? Интересно-интересно. Ну не нужно тебе, уроду, свое белье – так ты выкинь его в мусорку! Чего ты экологию засоряешь? Чего портишь общий вид? Или ты, придурок, снимаешь здесь квартиру? Что, приезжий? Хачик какой-нибудь? Не любишь, урод, нашу столицу, нашу Москву?!
Подышав глубоко носом, как йог, я позвонил Киру. Мне требовался взгляд женоненавистника. Скоренько обрисовал ситуацию. Викулкин, не скрывая радости по поводу нашего с Маней разрыва (разрыва ли?!), с тягучим сладострастием вылил на меня ведро женских нечистот. Глупость, стервозность, предательство, корысть, эгоцентризм, вселенское нытье, истеричность, постоянные упреки, комплексы насчет своей внешности, болтливость, сварливость, сексуальный шантаж, топографический кретинизм, всегда нечего надеть, вечные опоздания. Месячные, наконец!.. Я почувствовал похмельную тошноту – внутри меня будто выдували и выдували мыльные пузыри. Чертова привокзальная горилка.
– Да ты же пидор, Викулкин! – заорал я. – Ты же чистый пидор конкретно!
Обиделся. Бросил трубку. Я бы на его месте тоже бросил. Вообще обычно я такой бандитский жаргон не употребляю, но тут... Мне просто надо отвлечься. Подумать о чем-то другом. Поставить статуэтку Мани на самую дальнюю полку, запереть в коньячный шкафчик, спрятать на перегруженных антресолях.
Взял старый журнал, столетней давности, истрепанный, как пиджак бомжа, стал разгадывать кроссворд. И вот не верь после этого во всякую чертовщину. Вторым вопросом по горизонтали значился: «Чьи войска занесли в Европу „египетский конъюнктивит“?» Я вспомнил, как Маня обнимала слепых заразных детей на восточном базаре в Каире, и неожиданно разрыдался... Вскоре, конечно, взял себя в руки, тиснул в клеточки: «Наполеон»...
Душевную боль могла ослабить сексуальная разрядка. У меня была девочка, готовая примчаться по первому зову, где бы ни находилась. Я называл ее «моя скорая помощь». Но телефон Лизоньки был заблокирован – невероятный случай, раньше он работал круглосуточно. Возможно, девушка в эти минуты оказывала первую медицинскую кому-то другому (удивительно, но я еще сохранял способность шутить!). Ни «милицейской вдове», ни героине моего интервью бисексуалке Лере, ни Ксюхе звонить по «этому» поводу не хотелось. Да и пустые все это иллюзии. Секс без любви словно контрастный душ: сколько ни обливайся, температура тела все равно останется 36,6.
«Не беспокойся. В морге тебя переоденут», – эта гайдаевская цитата, которую я трижды продекламировал вслух, казалось, подводила итог всем моим полуденным самоистязаниям... Ни фига. Я вдруг вспомнил о своей «первой любви», соплюшке из колыбели, которая баловалась с распухшим тестом и нервировала Шурика. О девочке из третьей части «Операции „Ы“.
Таня Градова, ее телефон, точнее, телефон ее отца, Петра Михайловича Градова, мне дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Вернуться к своей первой любви – это же символично, очень символично. Концептуально, как говорила... Тьфу ты, черт!
Я набрал номер Градова. Ответил женский голос. Петр Михайлович тяжело болен.
– А что вы хотели?
Я объяснил. Мне дали номер Татьяны, судя по цифрам, она жила где-то рядом с отцом. Я названивал ей до самого вечера, а потом, после короткого ознобного сна, с вечера до полуночи. Перестал, резонно заметив
