верить ему на слово. И еще он знал, что обладатели больших дворцов очень любят устраивать дружеские пирушки, представления, охотничьи выезды и прочие увеселения только для того, чтобы заманить своего политического соперника и там, предварительно оказав ему всяческие почести, убить, словно жертвенного барана. На следующей же аудиенции, когда Дин-гун назначил его главным церемониймейстером предстоящей встречи, он выступил вперед и сказал:
«Мне доводилось слышать, что мудрые правители древности, выезжая на переговоры о мире, брали с собой свиту из военных чинов. А когда они отъезжали на переговоры о войне, то брали с собой гражданских советников. Когда же они отправлялись в чужие владения, то брали с собой вооруженную охрану. Прошу разрешения выступить в сопровождении полководцев Правой и Левой руки». Дин-гун внял совету своего лучшего знатока церемоний и выступил в поход в сопровождении отборных отрядов дворцовой гвардии. Каково же было его удивление, когда, прибыв на место встречи, он обнаружил, что его северный сосед тоже привел с собой многочисленное войско. Соблюдая правила вежливости, правитель Ци лично вышел встретить Дин-гуна перед воротами своей крепости. Его люди уже успели соорудить там высокую террасу и водрузить на ней два царских сиденья, обитых узорчатым шелком. К террасе вели три земляные ступени. Хозяин и гость, оба в царских халатах, расшитых драконами, в высоких шапках, с которых свисали двенадцать жемчужных нитей, встретились перед террасой, трижды отвесили друг другу учтивые поклоны и, уступая друг другу дорогу, поднялись по ступенькам наверх. Едва они успели обменяться приветствиями и отпить из больших кубков глоток вина в честь встречи, как распорядитель церемонии от циского двора упал перед ними на колени и громко объявил:
– Прошу высочайшего дозволения показать танцы четырех пределов света!
Любезно испросив согласие гостя, Цзин-гун махнул рукой. В тот же миг загремели барабаны и к террасе ринулась толпа варваров-танцоров с распущенными волосами, в дикарских одеждах и устрашающих звериных масках. Потрясая топорами и копьями, они принялись дергаться и прыгать на все лады в опасной близости от повелителя лусцев. Того и гляди, ворвутся на террасу и оскорбят его царственное достоинство. А что, если случится непоправимое? Охваченный смутной тревогой, Конфуций ловко проскользнул мимо этих странных плясунов и взмыл вверх по лестнице, остановившись перед последней ступенькой (встать на нее было бы непростительной дерзостью даже в столь чрезвычайных обстоятельствах). Степенно поклонившись, он сказал:
– На дружеской встрече сиятельных государей можно ли дозволять дикарям вносить в умы разлад и смуту? Обнажать оружие там, где хотят мира, – значит тревожить духов и преступать человеческие законы. Благородному правителю не пристало так поступать.
Цзин-гун побагровел от ярости, да делать нечего: сто раз прав этот настырный Кун Цю. Пришлось дать знак плясунам очистить площадь. Беседа государей возобновилась. Но вскоре циский церемониймейстер опять испросил у своего господина согласие показать высокому гостю еще одно представление. На сей раз Дин-гуна хотели потешить «музыкой царских покоев». Но вместо тихих слепых музыкантов и обольстительных дев на площадь перед террасой высыпали какие-то странно одетые карлики и уроды, которые принялись прыгать, скакать и кататься колесом, точно одержимые, метать отточенные ножи и жонглировать тяжелыми булавами. Опасная и прямо-таки преступная забава! Поднялся такой переполох, что и самый злодейский поступок никто не смог бы упредить. И снова Конфуций поспешил подняться на ступеньки перед царской террасой, и снова он обратился к Цзин-гуну со словами укоризны:
– Простолюдины, смущающие государя непристойными зрелищами, заслуживают смерти. Прошу дозволить полководцу Правой руки строго наказать смутьянов.
Цзин-гун был готов провалиться сквозь землю от стыда. С ним случилось самое неприятное, что только может произойти с благородным человеком: его обвинили в дурном вкусе, в любви к «непристойным зрелищам»! Да к тому же заподозрили в попытке оскорбить или даже устроить покушение на царственного гостя. В гневе он велел казнить на месте нескольких шутов, а остальных прогнать взашей с площади. Его приказание было немедленно исполнено. Делать нечего: монархи завели разговор о мирном договоре. И тут-то, по некоторым рассказам, Конфуций сумел воспользоваться смятением Цзин-гуна и, в обмен на обещание военного союза лусцев с Ци, настоял на возвращении его царству части земель, прежде захваченных цискими воеводами. Цзин-гун, вконец расстроенный своими неудачами, отменил все увеселения, наскоро попрощался с Дин-гуном и пустился в обратный путь. «Учитесь у людей Лу, – выговаривал он своим советникам. – Они-то знают, как оберегать достоинство своего государя. А вы выставили меня дикарем! Теперь, чтобы не лишиться уважения, я должен щедро его одарить». – «Низкий человек искупает свою вину словами, благородный муж искупает свою вину делами», – отвечали советники. Что ж, когда на карту поставлена честь государя, скупиться нельзя. И Цзин-гун, недолго думая, возвратил лусцам еще несколько городов, которые ранее отобрал. Так, по крайней мере, гласит предание.
Быть может, на той памятной «мирной встрече» правителей Лу и Ци не все вышло так анекдотически- просто, как рассказано в древних хрониках. Но важен результат: Конфуций и в самом деле одержал блестящую дипломатическую победу, сумев парой фраз добиться того, что было не под силу всем воинам царства, вместе взятым. Не пошевелив и пальцем, Дин-гун получил назад исконные земли предков и в придачу обезопасил свои границы. Теперь Учитель Кун завоевал неоспоримый авторитет при дворе и полное доверие самого государя. Древние летописцы так и пишут о нем, что он с тех пор «действовал как первый советник». Стать официальным первым советником правителя Конфуций никак не мог, поскольку этим постом владели по наследству вожди клана Цзи. Но влияние на политику двора он, конечно, оказывать мог и притом влияние весьма значительное, судя по тому, что два года спустя он затеял одно очень смелое предприятие. На сей раз Учитель Кун предложил срыть все крепости, принадлежавшие «трем семействам» и их служилым людям.
Решаясь на столь рискованное дело, Конфуций, как часто с ним бывало, руководствовался одновременно и практическими соображениями, и собственными убеждениями. Он радел, конечно же, об искоренении очагов усобиц, о безопасности и благоденствии народа, об упрочении власти государя. Но он заботился еще и о том, чтобы были возрождены и строго соблюдались уложения отцов чжоуского государства. А согласно этим уложениям в Поднебесном мире ни один правитель не имел права владеть более чем тысячью боевых колесниц и крепостью с таким же количеством бойниц. Управлять уделом в «тысячу колесниц», часто напоминал он на дворцовых аудиенциях, – это исключительное право законных наследников первых царей Чжоу.
Разумеется, вельможи в свите Дин-гуна менее всего беспокоились о древних обычаях, особенно если этими обычаями нельзя было оправдать их привилегии. Но Учитель Кун завоевал столь прочное положение при дворе, что его планы поначалу не встретили отпора даже со стороны тех, кто мог пострадать от них в наибольшей степени. Без особого труда Конфуцию удалось убедить Дин-гуна и его приближенных в том, что им выгоднее вовсе отказаться от крепостей, где скапливались оружие и профессиональные воины, готовые каждый день повернуть это оружие против своих же господ. Доводам Конфуция благосклонно внимали и предводители «трех семейств», хорошо знавшие на собственном опыте, как ненадежны гарнизонные начальники. Осуществляя свои планы, Конфуций всегда мог рассчитывать на поддержку преданного Цзы-Лу, служившего, как нам уже известно, клану Цзи. Храня верность идеалу «воспитания посредством добродетели», Конфуций предпочел добиваться своей цели не силой оружия, а силой разумного слова, и успех часто сопутствовал ему. Без особого труда он сумел убедить пожертвовать своими крепостями семейство Сунь. Затем настала очередь клана Цзи. Правда, на сей раз государева дружина натолкнулась на упорное сопротивление того самого Гуншань Фуцзяо, который три года тому назад предлагал свое покровительство Конфуцию и с тех пор хозяйничал в главной крепости семейства Цзи, отказываясь подчиниться своим патронам. Был момент, когда воины Гуншань Фуцзяо чуть было не взяли в плен самого Конфуция, но в конце концов войска мятежника были разбиты, а сам он разделил участь всех беглых политических деятелей Лу – стал почетным беженцем при дворе циского Цзин-гуна. Свои крепости отстояло только семейство Мэн, владения которого находились в северных пределах царства, вдоль границы с Ци.
Предводители клана Мэн сумели убедить двор, что уничтожение этих укрепленных пунктов откроет циским войскам дорогу в глубь их родного царства.
Хотя Конфуцию не удалось довести свой план уничтожения крепостей до конца, он мог гордиться
