Стасик не помнил точно, как он попал сюда после того, как его увезли из квартиры, где оставалась Рита. Вспышками в сознании вспоминалось все-таки, что его куда-то везли, кому-то показывали, пока не передали относительно молодому человеку по имени Митя. И вот они здесь вместе с этим Митей, который привез его сюда, в покосившуюся избенку, где хозяйка — только одна девяностолетняя старуха, по-своему достаточно бойкая.
Старушка, Михайловна, бойкая становилась, правда, только по ночам: копалась в углах, выходила на дорогу целоваться с кустами, поедала сама не зная что, может быть саму себя…
Стасик мало замечал и ее, и избу, и самого Митю. А мир вокруг по-прежнему, где бы он в, конце концов, ни был, казался ему не просто чуждым или бредовым, инопланетным скажем, а, скорее, полностью неузнаваемым. Он видел, как и все, лес, поле, реки, небо, но все это раскрывалось для его сознания как фантомы, не имеющие к нему никакого отношения, как грозные призраки неузнаваемого навеки мира, а вовсе не леса, поля и так далее. Он чувствовал себя абсолютно вынутым из Вселенной, которая теряла для него всякий смысл. Он мог, конечно, реагировать на происходящее вовне, но с недоумением и почти автоматически.
Однако прежняя жизнь Станислава еще оставалась в нем обрывками, частично в виде сновидений или молниеносно проносившихся в его уме образов и дневных коротких грез.
Часто возникало лицо младенца (это был он сам, но Станислав не узнавал себя в нем), лицо выпячивало губы и угрожающе шипело, и Станислав чувствовал, что шипит младенец на него. Но он плохо отдавал себе отчет, что такое младенец, да и лицо появлялось в быстро исчезающих видениях.
Митя был тот самый человек, с которым Данила Лесомин познакомил своего нового бродячего друга — Степана Милого. Этот Митя, видя, как Станислав порой, сидя на скамейке у забора, задумывается, подсаживался к нему и вел разговор.
О чем можно было вести разговор с таким, как Стасик, познать было трудно, но Митя как-то это умел и иногда по-тихому будоражил Стасика своими высказываниями.
Стасик, глядя в пространство глазами, словно привитыми извне, что-то отвечал не без замысловатой логики.
Митя, болтая босыми ногами и устремив взор в лес, подтверждал, что Станиславу надо убежать от самого себя, убежать стремглав, ни о чем не думая, как убежал бы приговоренный к смертной казни, если бы мог, на луну.
Станислав спрашивал тогда, глядя в лицо Мите, и довольно игриво спрашивал:
— А кто я? От кого бежать-то? Кто я?
На такие вопросы Митя неизменно отвечал, с некоторыми выпадами, следующее:
— А ты в себя загляни. Открой глаз-то вовнутрь. Особенно во сне. Такое увидишь — и во сне на себя руки наложишь. Потянет, во всяком случае. Я не понуждаю, но предупреждаю. Открой глаз, Стасик, открой.
И раза два Митя ставил перед Стасиком какой-то странный напиток в кувшине, дескать, это помогает. Станислав выпивал, но не помогало: глаз не открывался.
Глаза же Мити, от своих личных видений, наполнялись таким внутренним ужасом, что Михайловна, будучи его родственницей, жалела, что она такова, по крови хотя бы.
Но Стасик не видел в глазах Мити никакого ужаса, ибо все в мире потеряло для него свой смысл. И хотя в миру ему открывалось какое-нибудь соседнее, лихое поле реальности, например, не раз созерцал он глаза русалок, он и на это устало плевал в уме, словно не русалки это были, а пни или куклы из детского театра. Ужасом, и то холодным и безразличным, веяло от всего мироздания для него.
Иногда Мите удавалось объяснить Стасику, что он, Стасик, — это он. Станислав оживлялся, но про бегство от себя не понимал.
— Кто ж меня примет такого? К кому же бежать? — бормотал он в ответ.
— Ум и тот убегает от меня.
Часто Митя указывал на дальнее пространство, на леса у горизонта, на русскую даль, словно все это было выражением внутренней бесконечности, которую надо было найти и в которой много раздолья для бегства…
Впрочем, жили тихо и мирно, и со временем даже Михайловна перестала пугаться ужаса в глазах Мити.
Но однажды вечерком, когда все трое спали, в окно влез Руканов Влад, оставивший свое Малогорево в поисках Станислава.
Он присел около спящего на полу Станислава и тихо погладил его по голове. Но тот не откликнулся. Когда Влад погладил его еще раз, проснулся Митя.
Он и во тьме видел.
— Непредсказуемый? — сразу спросил он Влада. Влад согласился.
— От Волкова?
— Не спорю, — прошептал Руканов.
— Ну, пойдем в садик. Посидим у ручья.
Они спрыгнули в маленький, но крайне уютный для размышления дворик, в тенистой зелени и уголках.
У ручейка была скамейка, вся во тьме.
Митя прямо спросил Руканова: чего надо?
Влад объяснил, но неопределенно:
— Помочь хотим. И исследовать — им интересуются.
— Насколько я знаю, им кое-кто, но не из ваших действительно интересуется, потому что случай этот выпадает из Истины, — холодно заключил Митя.
Влад даже рот разинул от удивления.
— Точно я не слыхал. Чтоб из Истины — и того… — вымолвил он. —А для нас, волковцев, Истина…
И он замолк, не решаясь дальше говорить, сообщать — пусть и безумному, но незнакомому человеку.
Митя глянул на него, на Влада, с мрачноватым и отключенным веселием:
— Я не возражаю. Я против ваших — ни-ни. Только Стасика не трогайте и не увозите отсюда — не мною он здесь поставлен…
Руканов ухмыльнулся:
— Мы поладим. Я его поучу только.
Утром бабуля Михайловна усадила всех пить чай, радуясь третьему, незнакомцу. Станислав, поедая пряники, глядел на него, словно тот упал с луны.
Руканов после завтрака быстро обследовал де-ревушечку.
— Вы и вправду тихие, — внушал он деревенским.
Не зная, что и сказать, некоторые плакали.
— Может, поможешь нам, хоть на том свете, — отозвался задумчивый старичок.
Одна только крайняя бабка отнеслась с недоверием:
— Какие же мы тихие, что мы, мыши, что ли… Но в общем к Руканову отнеслись радушно.
Да и он не серчал. «Милые старички и старушки, — думал он, — чего уж их расшатывать: глядишь, лет через пяток они сами себя так расшатают, что, тихие, в болото мистическое уйдут… Нет, в Малогореве люди были веселее». И он выбросил этих деревенских из своей головы, сосредоточившись на Станиславе.
Когда Митя ушел в лес не то по грибы-ягоды, не то сбежав от себя, Руканов увел Станислава на край двора, к полукурятнику, где они и расселись на бревне. За забором виднелось поле, такое тихое, словно время там застыло навсегда.
Руканов сначала внимательно вглядывался в ошалевшего немного Станислава. Потом Влад пробормотал что-то про себя, словно все понял, к тому же и Волков его наставлял, как себя вести.
— Плохо, плохо у вас, Станислав, с безумием, слишком нормальный вы человек для начала. А это ведет к краху. На том свете, дорогой мой, над вами даже черти смеяться будут, — начал Влад. — Нам с вами надо что-то придумать. Не обязательно хулиганить, даже метафизически, но…
И Влад сразу обрушил на Стасика целый каскад психологического расшатывания. На иного бы сразу подействовало, но только не на Станислава. В конце концов, он просто не понимал, что к чему, принимая
