выстроившиеся колонной, солдаты, ходившие возле палаток, — все они оказались грешниками, которым нет спасения, и теперь, когда пришло время Страшного суда, их проглотит расплавленная магма, а когда они утонут в ней, то… страшно было подумать, что тогда произойдет. С таким-то боекомплектом весь ад можно разнести в клочья… И лишь его грехи оказались не такими тяжелыми, чтобы и его потянуть вниз, но, похоже, и на небеса путь ему оказался закрыт. Полет выровнялся. Он летел над землей на высоте семисот метров. Так вот где пролегают границы Чистилища.
Кожа его сделалась безразличной к температуре, и он не ощущал окружавший его холод. Ему оставили лишь слух и зрение. Все остальные органы чувств пока отсутствовали. Уши закладывало от свиста ветра. Кроме этого звука, он ничего не разбирал. Он смотрел на этот мир через видеокамеру, установленную на «Стрекозе».
Дух захватывало гораздо сильнее, чем во время катаний на русских горках, и будь наблюдатели немного попрактичнее, смогли бы сколотить целое состояние, сдавая «Стрекоз» в аренду. Полет-то был не виртуальным, а настоящим.
Мир под ним проплывал так быстро, что Кондратьев почти ничего не успевал рассмотреть. Если бы он стал в это время просматривать сфотографированный материал, тогда все, что в это время он мог видеть в реальности, исчезло бы, осталось для него пустотой, точно он мгновенно переместился через приличный кусок пространства. Воспроизвести этот кусок он смог бы, лишь посмотрев видеокассеты, на которые записывалось в эти секунды все, что должны были видеть его глаза.
О, этот полет перестал доставлять ему удовольствие, стоило посмотреть вниз на остовы разрушенных домов, на покореженную обгоревшую бронемашину, которая стояла возле обочины дороги, немного завалившись передними колесами в кювет, уже с месяц, и никто почему-то так и не вытащил ее и не убрал. Смотреть хотелось в небеса, подняться еще выше, чтобы остались только облака, которые, как ластик, сотрут из тетради все неправильные решения, исправят все ошибки и можно будет приступить к задаче заново, уже зная, какими формулами лучше воспользоваться, чтобы получить побыстрее верный ответ, а не идти по пути, который либо приведет к решению очень не скоро, либо и вовсе заведет в тупик, после которого придется вновь все переделывать. Когда он минут через двадцать вновь опустится немного вниз, провалится через облачный покров, который не сможет его удержать, то там на земле все будет примерно так же, как десять лет назад, и тогда игру можно начинать сначала…
Он подумал, что руководству время от времени необходимо приходить в эту палатку, летать на «Стрекозах», выясняя обстановку, а не слушать только доклады подчиненных, которые часто оказывались не то что неправильными, а скорее не совсем точными, потому что любой взгляд на ситуацию субъективен.
Несколько «Стрекоз» сейчас так же, как и он, прочесывали пространство, паря в небесах, почти бесшумно, похожие на птиц, рассекающих воздух острыми кромками крыльев. Их размах был полтора метра, длина корпуса составляла чуть меньше метра. Кондратьев не встречал здесь никого, кто превосходил бы его размерами, за исключением самолетов федеральной авиации, поэтому он господствовал в небесах, не думая даже о том, что кто-то решится на него напасть. Опасность могла прийти только с земли. Как ему этого не хотелось, но он вынужден был постоянно смотреть вниз.
Однажды он пережил собственную смерть. Его сбили. Он упал. Причем все время он оставался в сознании и не чувствовал боли ни когда его крылья перебили пули, ни когда он врезался на огромной скорости в землю. Камера при этом не разбилась и продолжала работать. Он лежал беспомощный и неподвижный. Одна его щека упиралась в землю. Мир казался искаженным, смещенным на девяносто градусов. Горизонтальное стало вертикальным и наоборот. Перед его глазами колыхалось несколько травинок, по одной из них ползла божья коровка. Она добралась до вершины травинки, распустила крылья, похожие на лопасти грузного вертолета, которые изображались на страницах старых фантастических романов, прототипом таким рисункам служил автомобиль «Победа» с установленными на крыше лопастями, и унеслась прочь — в травяной лес, обступавший его со всех сторон нечеткими, размытыми, словно погруженными в мутную воду, стволами.
Он услышал шаги, увидел вспышку света, а грома выстрела — уже нет, потому что прежде перед глазами осталась только темнота, словно вспышка света сожгла сетчатку глаз и испортила все сенсоры. Он умер. Но после этой смерти не было никаких тоннелей, по которым он летел к волшебному свету, была лишь темнота.
В голове его мутилось, когда он снял шлем, черепная коробка трещала. Неприятное, очень неприятное это чувство — пережить собственную смерть. Ему не хотелось освежать эти чувства и вновь испытывать отвратительные ощущения, хотя иногда, к счастью, довольно редко, они возвращались к нему в ночных кошмарах под разным обличием. Проснувшись, он спасался от головной боли таблетками.
Краем глаза он увидел, что слева какая-то птица, немногим поменьше его, хотела потягаться с ним в скорости и несколько мгновений у нее получалось не отставать. На это у птицы ушли все силы. Вскоре она осталась далеко позади. Крылья ее обвисли, она стала падать вниз, пытаясь планировать, чтобы не разбиться. Ученые пришли бы в восторг, увидев эту птицу, а он…он покажет им эти записи, но попозже…
Он промчался над перевалом. Внизу струилась дорога, похожая на окаменевшую речку, и если в ней пороются археологи, то, вероятно, наткнутся на странных чудовищ, которые жили здесь много миллионов лет назад. Но дорогой интересовались лишь три солдата. Они шли по ней, выстроившись в ряд, размахивая миноискателями из стороны в сторону, напоминая косарей, срезающих невидимую траву, которая проступала на дороге. Ее им хватит на неделю, а потом, наверное, придется начинать все сначала, будто на них лежало проклятие, будто их приковали к дороге кандалами, как того лодочника, который должен из года в год возить через речку путников, пока кто-то не будет столь неосторожен, что не возьмется за весла сам и тогда лодочник окажется освобожден. Но дорога пуста — некому предложить миноискатели.
Он летел вдоль каменного русла километра три, а потом ушел в сторону, промчался над перевалом, увяз в горах. Отклоняясь то вправо, то влево, он проносился мимо них, как слаломист, который уворачивается от встающих перед ним ворот.
Облака висели так низко, что иногда не могли перебраться через горную вершину, тогда они натыкались на нее, как на риф, выступающий из воды, разваливались, а их обломки стекали вниз по склонам снежными потоками.
В небольших прорехах, которые проел в облаках ветер, проглядывалось постепенно начинающее сереть небо. Мгла просачивалась сквозь дырки, становившиеся все больше и больше. Облака залатать их не успели, а теперь стало слишком поздно. Мгла разливалась по снегу, казалось, что он испачкан, как в городе.
Видимость ухудшалась. Вскоре он ничего не сумеет разглядеть, даже если спустится вниз и начнет взбивать пропеллером снежную пудру, но она еще больше помешает ему, он не увидит горного склона, врежется в него, а холод вморозит его в снег и в лед.
Узнав о нападении на «уазик» с репортерами, Кондратьев приехал на место происшествия раньше следователей местной прокуратуры, но любезно дождался их, почти ничего не делая, чтобы его не обвинили потом в том, что он затер все следы и по неопытности уничтожил улики. Он минут на пятнадцать опередил периодически покашливающий, точно не излечившийся от простуды «уазик», выкрашенный в серо-голубой цвет, прямо как форма французской армии времен Первой мировой войны. Вероятно, и машину эту выпустили примерно в те же годы, а до нынешних дней она сохранилась лишь только потому, что все время простояла в музее, но поскольку транспортные средства стали дефицитом, чего нельзя сказать о горючем, пришлось автомобиль из музея позаимствовать. Пороги у нее сгнили, корпус прохудился, его заварили, но так грубо, что эти швы напоминали страшные шрамы. Из «уазика» вывалились два тучных следователя, одетых в черные драповые пальто, на головах бобровые шапки-ушанки, завязанные на макушках. Сонные и угрюмые, а если к этому набору еще добавить и раздражение, причиной которому стал егерь… Он хоть и стоял в сторонке и на глаза старался не лезть, но видом своим показывал, что тоже не прочь приступить к поиску улик и изучению места преступления. Следователи поначалу подумали, что это именно он нашел машину, бросились его расспрашивать, но надежды их тут же угасли, а интерес к егерю ослабел настолько, что с языка у них наверняка рвались слова: «Что ты над душой стоишь?» Им удавалось сдерживать их. Но ведь действительно нельзя лезть в чужие дела. Некрасиво, нетактично это. Прописные истины, которые изучают еще в школе, и если егерь им не последовал бы, то у следователей могло сложиться впечатление,
