по швам, держа ложку как некое оружие.
— Послушайте, повар, — говорит врач недовольно, — хотя вы работаете у нас всего несколько дней, у вас наблюдается поистине болезненное увлечение… бычьими хвостами. Суп с хвостами, рагу из хвостов… Когда это кончится? Нельзя же до бесчувствия… Больные жалуются. Я забыл — где вы работали до нашего госпиталя?
— Коком китобойного корабля «Геркулес». Порт приписки — Гонолулу. Желательно взглянуть на рекомендации, господин доктор?
— Нет, я просто хочу прекратить вашу каудоманию, хвостоболезнь… Передайте дежурной сестре милосердия Робертсон от моего имени, что я поручаю ей пойти с вами вместе для закупки провизии. Где вы работали еще?
— Поваром в экспедиции на Невольничий берег, ваша милость, потом в Аргентине, в ресторане для ковбоев…
— Последнее проливает некоторый свет на причины вашей хвостофилии, — шутит врач. — Откуда вы родом?
— Из Швеции, господин врач, — с некоторым беспокойством отвечает повар. — Моя фамилия Гу… Густавквист, ваша милость.
— Да, я совсем забыл! Понятно, Почему вы так плохо говорите по-английски. Так что, Густавквист, наш госпиталь — не ковбойский кабак с этими… хвостами. Понятно?
— Так точно, ваша милость, — гаркает повар. — Будут ли еще какие приказания?
— Пока нет, — замечает врач.
— Вот что значит брать людей с улицы, — бормочет на ходу старший врач.
— Ах, Маклай, вы не досказали мне о вашем медальоне. Но за вас говорит «Австралийская звезда». Нет, нет, давайте читать вместе! — Робертсон и Маклай склоняются над газетным листом.
«Знак Маклая — такой заголовок стоит над газетной заметкой.
— Опять обман, Маклай, — укоризненно говорит Робертсон. — В мое отсутствие к вам проникли репортеры. И вы, несмотря на запрещение врача, беседовали с ними. Хорошо! Вы будете наказаны. Я не позволю отныне вам писать ни строчки! Я уже наказала вас тем, что долго не показывала вам эту газету.
Робертсон читает вслух газетную заметку:
— «Ввиду того, что некоторые державы в последнее время заявляют свои претензии на Берег Маклая в Новой Гвинее, мы обратились к знаменитому русскому путешественнику с вопросом, что он думает о неизбежном столкновении папуасов с представителями белой цивилизации. Господин Миклухо-Маклай заявил нам, что он заранее предпринял некоторые меры по охране интересов своих темнокожих друзей. В частности, г-н Маклай завещал папуасам особый знак. Этот «знак Маклая» должны будут предъявить при своем приходе те белые люди, которые должны считаться продолжателями дела Маклая и безусловными доброжелателями туземцев. По понятным соображениям путешественник воздержался от более подробных сообщений относительно этого знака».
— Все. Погодите, Маклай. Вот еще: «Приезд Оттона Фишера»…
Маклай хмурится. Он чуть ли не вырывает газету из рук Робертсон и впивается глазами в заметку:
«В Сидней из Берлина прибыл доктор естественных наук, один из самых выдающихся специалистов по изучению попугаев. Доктор Фишер намерен прочесть публично лекцию на тему: «Дикарь с точки зрения германской науки…»
— Кто это? Вы знаете его? — спрашивает Робертсон, видя волнение Маклая.
— Это один из тех господ, которые ходили с догами по Иене, — отвечает Маклай. Он начинает ходить большими шагами по больничной палате.
Входит санитар. Он подает Маклаю письмо. Взглянув на конверт, Маклай вдруг кидается к Робертсон и, обняв ее за талию, начинает кружиться по комнате.
— Вы с ума сошли, Маклай, — кричит женщина, — пустите меня. Вы еще очень слабы. И потом… это страшно неприлично…
— Нет, вы только послушайте, — говорит Маклай, останавливаясь. Оба переводят дух. Робертсон безмолвно грозит ему пальцем. — Мне послали денег! Много денег… — объясняет Маклай. — И Тургенев, и читатели русской газеты «Голос». Кончено с долгами, пусть на время, но кончено. Я выкуплю коллекции у кредиторов, издам труды, поеду в Петербург, а потом… Потом… Мистрис Робертсон, не сердитесь на меня. Есть у вас шелковая нитка? — неожиданно спрашивает он и подходит к букету незабудок. — Нашел! — обрадованно говорит он, снимая тонкую ленту с букета. — Дайте мне вашу руку, — с самым невозмутимым видом говорит он.
Женщина неуверенно выполняет эту просьбу.
— Небольшое антропологическое измерение, — поясняет Маклай. — Оно никак не должно смутить вас.
Он обертывает ленту вокруг пальца женщины, снимает мерку и завязывает узелок на ленте. Остатком ленты он вновь завязывает букет и ставит его обратно в вазу.
— Я не понимаю вас, — вспыхивает Робертсон и, опустив голову, тихо говорит: — Я так рада за вас, Маклай… Главное, что вы можете теперь выкупить коллекции и издать свои работы… Они осчастливят человечество.
— Ну уж тоже вы скажете, — смущенно машет рукой Маклай. — Раз написано — надо издать. Но кредиторы-то, кредиторы… Когда вы ходили в коттедж за моими книгами, вы видели, что рукописей и коллекций там не так уж и много. Все наиболее важное в залоге у кредиторов. А они, как драконы, стерегут мой клад. Ах, мистрис Робертсон, я доверю вам переговоры с банкирами. Оплатите мои векселя.
Робертсон кивает головой.
— Я, кстати, должна пойти скоро в Сидней.
— Знаете, что мы сделаем? Пусть злые драконы на этот раз служат мне… Надо отдать им на хранение в банковском сейфе «знак Маклая» и мое завещание. Оно лежит в коттедже, в письменном столе. Вот вам ключ. Ага, началось!
Маклай подбегает к окну. Оконные стекла дрожат от звуков пушечной пальбы. Несколько мощных залпов следуют один за другим.
— Какое совпадение! — кричит Маклай. — Ведь сегодня — годовой праздник русского флота.
В окно видно, как на кровле соседнего дома развеваются два флага — военно-морской австралийский и русский Андреевский флаг. Ветер шевелит волосы Маклая и Маргариты Робертсон. Звуки русской песни, музыка, светлая, как волна, врываются в комнату и заполняют собой все. Звуки приближаются. Слышны шаги сотен людей, идущих военным строем. По улице, мимо пальм и эвкалиптов, идут русские матросы с эскадры, посетившей Сидней.
Вот они поравнялись со зданием госпиталя. Солнечные лучи вспыхивают пучками на металлических частях «гармониума» в руках матроса-музыканта. Молодой рослый запевала выводит слова песни «Волга- матушка».
В глазах Маклая — слезы радости.
На лице его — столь известная всем знавшим его «маклаевская» улыбка. В ней — нежность, чистота, что-то детское и вместе с тем грустное.
Маргарита Робертсон безмолвно, быстро берет букет австралийских незабудок и бросает его матросам.
Прямые строгие русские штыки вздрогнули.
Матросы мгновенно переместили их для того, чтобы цветы не упали на штыки. Рослый запевала поймал незабудки на лету и благодарно кивнул Робертсон.
Звуки русской песни постепенно удаляются.
Где-то вдалеке грохочут пушечные выстрелы.
— Госпожа Робертсон, — молит Маклай, — пойдемте хоть на десять минут в госпитальный сад.
