Ночь прошла, а он еще не знал, какую дорогу выбрать.
Фельдшер торопил его. Матвей наскоро умылся, выпил стакан чаю.
Дорогой, не слушая болтовни фельдшера, он продолжал обдумывать то, что собирался сделать, и очнулся от своих дум лишь в кабинете начальника тюрьмы господина Аукенберга.
– В солдатах служил? – спросил Аукенберг.
– Служил. Без малого пять лет.
– Рядовой?
– Так точно.
– Награды получал?
– Получал. Два золотых от генерала Нищенко.
– За что?
– За хорошую стрельбу.
– Грамотный?
– Так точно.
– В бога веруешь? Престолу отечества предан?
Матвей замялся, ответил не сразу:
– Известно, как все крестьяне.
Аукенберг окинул взглядом Матвея, позвонил. В кабинет влетел испуганный чиновник, вытянулся перед начальником. Тот, не глядя на него, сказал, указывая головой на Матвея:
– Примите этого младшим надзирателем.
Через полчаса Матвей вышел из конторы тюрьмы, все еще плохо сознавая, что произошло.
За воротами он догнал толпу арестантов, шедших под конвоем тюремных надзирателей. Арестанты шли медленно, тяжело передвигая ноги.
Когда Матвей поравнялся с ними и стал всматриваться в их лица, словно разыскивая кого-то, один чумазый арестант взглянул на него большими завистливыми глазами и сказал громко:
– Эх, воля-матушка!
– Без разговоров! – крикнул надзиратель.
По толпе прокатился недовольный говорок.
Арестанты шли, и Матвею казалось, что они бьют ногами о мостовую с остервенением. Он вдруг повернулся и побежал обратно к тюрьме.
«Нет! Лучше на войне умереть, чем людей мучить», – думал он.
Прохожие сторонились его и провожали удивленными взглядами.
У ворот Матвей столкнулся с начальником тюрьмы. Господин Аукенберг садился в пролетку.
– Ваше высокоблагородие, отставьте меня. Не по мне это дело, – проговорил Матвей взволнованно.
Господин Аукенберг взглянул на Матвея и, кажется, не узнал. Пара белых лошадей рванулась вперед, зацокали о камень подковы, посыпались искры. За колесами всклубилась, как пороховой дымок, легкая пыль.
5
На этом и кончилась бы злополучная история с поступлением Матвея на службу в тюрьму, если бы на другой день он не встретил Соколовского.
Началось с того, что Влас стал выговаривать младшему брату скрипучим, надоедливым голосом:
– Неблагодарный ты! О тебе знатные люди пекутся, добра желают, а ты упрямишься… Ты о семье подумал? Кто твоих сирот кормить будет, если на войне погибнешь? На меня рассчитывать не приходится. Я еле концы с концами свожу. Сам видишь, живу как плотва среди щук. Того и гляди, как бы купчишки со всеми потрохами не проглотили.
Матвей смотрел на брата скучными глазами, думал о своем и молчал. В комнату быстро вошел фельдшер Прохоренко. Узнав о решении Матвея, он сунул руки в карманы и забегал по комнате.
– Пожалеете, молодой человек! – крикливо заговорил он. – Пожалеете, да-с! И в другой раз на протекцию не рассчитывайте. Ее не будет-с!
– Я и говорю… – снова вступился Влас.
Выслушав все упреки и рассуждения Власа и фельдшера, Матвей вдруг встал и вышел из комнаты, озадачив собеседников своим решительным, сосредоточенным видом.
Пока его убеждали поступить на службу в тюрьму, у него окончательно созрело решение во что бы то ни стало разыскать Соколовского или Тараса Семеновича Беляева. Только эти люди могли разъяснить ему вопрос о войне и дать умный, дельный совет.
И вот опять, пройдя лабиринтом кривых безлюдных улочек и переулков, Матвей увидел двухэтажный домик, в котором когда-то жил Соколовский.
