Марта 14-го дня
Пришли в Юрьевец. Здесь к нашему войску юрьевские татары пристали. А Козьма Минин со старост земских собрал тысячу рублей.
Марта 19-го дня
Пришли в Решму. Настёнка моя теперь при войсковом обозе состоит, по врачебному делу служит и жалованье получает немалое.
Из Владимира прискакали гонцы и сказали, что-де Заруцкий с Трубецким целовали крест Псковскому вору. И в тот же час другие гонцы пришли из-под Москвы с грамотой от князя Трубецкого, в коей он нас уверяет, что передумал вору служить, и они с Заруцким только о том и помышляют, чтобы заодно с нами против польских и литовских людей стоять.
А князь Пожарский с Мининым послали Трубецкому и Заруцкому ответное писание: дескать, радуемся мы и ликуем безмерным ликованием, что вы вошли с нами в единое разумение, и со всею возможной поспешностью к вам на помощь будем поспешать.
Марта 22-го дня
Пришли в Кинешму. И здесь Козьма много денег для войска собрал. А от Дионисия и Аврамия принесли грамоту, чтобы мы оставили мешкотность и к Москве немедля шли, потому что подмога полякам скоро прибудет. А казакам-де верить нельзя: они уже свою ложь многажды показали, и теперь новый обман умышляют.
Марта 26-го дня
Достигли мы города Костромы, а в город нас не пустили. Воевода здешний, Иван Шереметев, велел нам сказать, что будет стоять до смерти против нас, воровских бунтовщиков, за Владислава и бояр московских. И стали костромичи в нас со стен из пушек стрелять.
А князь Пожарский нам на приступ не велел идти, а велел стан разбить от города подальше, на обоих берегах Волги реки, чтобы ядра из города до нас не долетали.
Марта 27-го дня
Ночью в городе зазвонили во всех церквах колокола, и послышался крик прегромкий множества народа, и стрельба пищальная. Это костромские люди на своего воеводу ополчились.
Недолго этот шум продлился: на восходе солнечном отворились городские ворота, и жители костромские нам хлеб-соль вынесли и Ивана Шереметева связанного вывели. Воеводу отдали князю Пожарскому, а нас в город войти пригласили. И мы всем войском с большою честью и радостно туда вступили.
Апреля 5-го дня
Мы уже в Ярославле. Ярославцы нас встретили со святыми иконами и со звоном колокольным, и объявили, что готовы последние животы отдать на святое дело, на спасение веры православной и Российской державы избавление.
И поднесли князю Пожарскому и Минину дары богатые, но те ничего себе не взяли, а велели отдать в войсковую казну.
Вести горестные дошли до нас: сказывают, что святейший патриарх Гермотен из этого бренного мира в иной лучший мир перешел. Что сидел он в Чудове монастыре в тесной темнице, но перед мучителями своими главы не преклонял, и бессильны оказались поляки и бояре-изменники перед крепостью духа его. Пришли к нему бояре и сказали:
— В последний раз к тебе обращаемся, а если и теперь не покоришься, лютою смертью умрешь. Напиши мятежнику Пожарскому, чтобы не смел к Москве идти и распустил войско.
А святейший не только не стал писать, но и слова в ответ не вымолвил, словно и не слышал. Тогда перестали ему давать хлеб и заморили голодом до смерти.
Апреля 18-го дня
По всему видать, мы в Ярославле надолго уселись. Князь Пожарский, сказывают, того ради не спешит к Москве, что опасается, не сотворили бы с ним казаки, как с Ляпуновым.
Мне же надобно скоро ехать к царствующему граду: получил я от Аврамия тайное повеление, и отпущен князем Пожарским ко князю Трубецкому толковать о неких делах, их же разглашать пока не смею.
Мая 4-го дня
Все я исполнил, как было велено, и не всуе мое посольство учинилось.
Пришел я ко князю Трубецкому — а князь сей образом вовсе не леп, возрастом мал, руки и ноги имеет тонкие, телом худ и некрепок, летами стар, спиною преклонен, очами подслеп. Разумением он тоже не славится; только родом своим велик.
— Княже Дмитрие! — сказал я ему после поклонов и положенных по чину приветственных словес, — вот грамота тебе от архимандрита Дионисия и от келаря Аврамия и от соборных старцев и всей братии славного Троицкого Сергиева монастыря.
— Грамота? Ты мне ее прочитай, Данило, а я послушаю. У меня же от многого чтения очи зело слезами полнятся и истекают. Мне дохтуры иноземные заборонили по-писаному читать.
Прочел я ему грамоту, а там словами скорбными и жалостными исчислялись беды великого царства Российского, и упоминалось о близкой гибели и наступающем последнем часе. И что все это — месть Божия по грехам нашим; наипаче же мы в последние смутные годы грехами неудобоцелимыми отяготили души свои, ибо многие в безначальстве и в частой перемене власти конечно развратились и от правды ко лжи преклонились, многажды изменяя и со стороны на сторону перебегая, и радея лишь о корысти и утехах
