Заречье, пониже брода. А я уже в ту пору пробедился, и побежал скоро узнать, что за новые вести привезли гонцы. И Пожарский выехал при оружии, на белом коне: с виду воевода наш Дмитрий Михайлович грозно показуется, а в душе, я знаю, смущен, ибо мыслит, что не по плечу ему столь великое дкело, и не по чину на него такую власть возложили.
— Ходкевич пришел, княже! — кричат гонцы. — Дмитрий Тимофеич помощи твоей просит. Гетман стал на Сетуни, и пошел оттуда к Пречистой Донской, хочет реку переходить на Девичье поле. Пошли своих людей ко Крымскому броду, надобно Ходкевичу переправу воспретить.
Послал Пожарский Трубецкому 500 человек, а остальную силу не двинул с места.
— Данило! — сказал он мне. — Скачи ко броду, разведай, не идет ли уже гетман через реку, и как там казаки Трубецкого ратуют.
Прискакал я в указанное место: святый Боже! Литва через реку идет во множестве неисчислимом, едва река промеж людей протекает; а на том берегу у Трубецкого в таборе словно все спят, или начинается покойный и мирный день: люди немногие похаживают, от огней дымки к небу восходят, собаки лают да петух покрикивает. А на нашем-то берегу, куда литва переходит, у Чертольских ворот в стане ополчения дворян костромских, где я ономня проезжал, тоже тишь да сонное успокоение; а противникито уже близко! Я стремглав помчался в Чертолье; коня не замедлив, крикнул:
— Вставайте, братцы, коней седлайте, отоспитесь в Костроме, коли живы домой вернетесь! Гетман идет! Уже на нашем берегу литва!
И поскакал к Арбатским воротам, и князя Пожарского немедля известил о движении вражеском. Князь же отрядил ко броду 2000 конных. А мне велел туда-сюда поживее ездить и вести ему доносить.
Потому я видел воочию сам, как Ходкевичевы люди на нашу конницу грозно устремились и острием меча погнали, и в руины Деревянного города втоптали. А здесь уже не развернуться конным. Наши спешились и за печами хотели засесть и отбиваться, но литва наступала на них сильно и безжалостно, и стесняла все крепче. С этою вестью я поспешил к Пожарскому. А другие гонцы в ту пору примчались из Белого города от Чертольских ворот, и сказали, что осадные поляки из Кремля повылезли и идут к воротам навстречу своим, и хотят ворота взять, теми бы воротами Ходкевич да ввел припасы в Белый город и в Кремль.
Я поспешил в Чертолье за Белую стену, и там тоже воочию лицезрел кровавую сечу. Поляки худо сражались, в осадной тесноте и в скудости хлебной обессилев. И наши их стали побивать и обратно в Кремль загонять. А человек шесть мы в плен живыми захватили.
Эти еретики, как и прочие их товарищи, на ногах стояли некрепко и смотрелись жалостно. Один из них сказал со слезами по-польски:
— Хорошо вам, русским, биться с нами, наевшись хлеба. У нас же не только в руках сил не осталось, чтобы сражаться, но и в ногах, чтобы бежать!
И так мы эту вылазку славно отбили и супротивных к воротам не пропустили. И с такою радостною вестью я отправился к Пожарскому на Арбат.
Ехал же я Белым городом, и не ведал о том, что творится снаружи, там где наши главные таборы были, и куда наступали Ходкевичевы люди, сиречь в Деревянном городе.
Близ ворот Арбатских увидел я отряд наших дворян и детей боярских, мне навстречу ехавших, а с ними троицких слуг и келаря Аврамия.
— Челом, Данилушко! — сказал Аврамий. — Любо тебя встретить в сей час немилостивый. Повороти коня, не езжай на Арбат: там гетмановы люди к нашему стану приступают, а князь Пожарский крепко защищается, а меня он послал в Заречье узнать, почто казаки нам помощи не дают. Надо поднять казаков, иначе сотворится нам полная гибель. Поедешь ли со мною?
— Отче Аврамие! — ответил я ему. — Надлежит мне известить Дмитрия Михайловича о поражении осадных польских людей, кои вылазку учинили из Кремля к воротам Чертольским. Да и сведать надобно мне в стане о неких вещах…
— Настасья твоя целехонька и от врагов не опасна, — перебил меня старец Аврамий. — Послана отвезти воз с уязвленными ратными людьми за Ходынку речку. А к Пожарскому не проедешь ты всяко, осажден он в таборе литвой.
Поехали мы с келарем и с немногими детьми боярскими к Белого города Водяным воротам, а прочие служилые ратные люди стали за печами усаживаться и пищали заряжать. Мы же наплавным мостиком перескочили скоро в Заречье и достигли казачьего табора. А там казаки меж собою спорят и кричат одни, что надобно в бой идти и Пожарскому пособить, а другие им перечат, говоря:
— Бог им поможет! Богаты пришли из Ярославля, поместьями да вотчинами наживаются, нашим потом и кровью обогащаются, а мы наги и босы как были, так и остаемся! Не пойдем за них умирать!
Стали мы с Аврамием казаков увещевать, но они расшумелись сильно и нас не слушали. А Трубецкой из избы не выходил и к себе никого не пускал, обиду на Пожарского имея за его нехотение с ним в одном таборе стоять. Только после долгих молений Аврамиевых вышел Трубецкой к казакам.
Поглядел он на их собрание и молвил:
— Не зрю я пока нужды в подании помощи Пожарскому. У него много людей, управятся без нас. А мы должны Заречье охранять; что же до брода, то мы Пожарскому весть подали во-время, и вольно ему было литву на свой берег допускать. Пусть теперь сам о себе и порадеет.
Тогда те пятьсот ратных, коих Пожарский утром прислал Трубецкому для вспоможения, поехали ко броду и за реку самовольно, а с ними четыре атамана казачьих со своими отрядами.
А один атаман Трубецкому крикнул: — Попомни Бога, князь! От ваших ссор только гибель чинится Московскому государству! Прочие же казаки разошлись по табору вино пить и зернью играть. Поехали мы с Аврамием обратно через реку на городскую сторону. А там наши сидели за каждою печью и за церквами каменными скрытно и не ведали, откуда ждать неприятельского прихода, и в недоумении были о творящемся за стеною сражении.
Тогда я взошел сам на высокую башню пятиглавую, иже на углу Белой стены над рекою в Чертолье, и поглядел кругом со вниманием. И увидел литовских людей от нашего стана отступающих и сильно теснимых, и со всех сторон из-за печей и развалин поражаемых русскими стрельцами. И так гетманово войско достигло реки и стало вспять переправляться. Казаки же, пошедшие своевольно в битву, как о том я прежде рассказывал, причиняли им великий урон на переправе и в иных местах.
Не возмог Ходкевич, гетман литовский, пробиться к своим осажденным товарищам, ни припасов им доставить, и отошел со срамом в свой стан на Сетуни.
Мы же с Аврамием воротились ко князя Пожарского стану у Арбатских ворот целы и невредимы. А тут большое веселье учинилось ради низлагания гетманова; да привезли крестьяне Волоколамские нам пять возов капусты квашеной с кишнецом и анисом; эту капусту они искони поставляли к столу государеву, теперь же государя нет, и лакомство сие на досталось на радость и услаждение после ратных трудов.
Вижу Настасью воротившуюся с Ходынки: писание отложу на малое время, надобно женочку отвести, где капусту дают.
Августа 23-го дня
Ночью несколько сот литвы обманом в Кремль проскочили. Но это еще не великая беда: нам бы не пропустить возов с припасами, а там пусть их хоть 100000 человек в Кремль набьется, тем скорее с голоду перемрут. А возы стоят по-прежнему у Ходкевича на Сетуни.
Во весь день сегодня ратного дела не учинялось.
Августа 24-го дня
Наутро гетман преисполнился храбрости и рвения, и повел всю свою великую рать на казаков в Заречье, чтобы рвами оваладеть и к реке выйти напротив Кремля, и припасы переправить осадным
