Сентября 15-го дня
Князь Пожарский не хочет на приступ идти и людей своих губить понапрасну, ибо поляки скоро последнее доедят и настанет у них голодный мор, и сами сдадутся. А Кремль и Китай суть град сильнейший и неудобопобедимый (экое слово я составил: не выговоришь, а если бы выговорить, то как дробь барабанная зазвучало б). И даже малое и голодное войско в нем легко от тьмочисленной рати отобьется.
Послал Дмитрий Михайлович осадным полякам письмо, в коем уговаривал их отворить город и сдаться, а за то обещал всем не только жизнь, но и волю воротиться в Польшу и Литву свободно и невозбранно, а кто захочет, пусть к нам на службу идет.
Но поляки в наглости закоснели, или мнят они, что Ходкевич с новою силой к ним спешит (а мы знаем несомнительно, что гетман далеко и не хочет возвращаться, и нет у него никакой новой силы, а служившие ему запорожские литовские казаки разбежались).
Прислали поляки ответ дерзкий, грубый и обидный, в коем нас, московских людей, зовут подлейшим во всем свете народом и трусливейшим, и уподобляют нас ослам и суркам, кои тем лишь обороняют себя, что в ямы прячутся; а они-де отнюдь не умрут с голоду, а дождутся счастливого прибытия государя своего короля с сыном, и возложат царю Владиславу на голову венец вместе с верными подданными, такими как достойнейший Федор Андронов и иные, а нас, мятежников, ждет страшная кара от Господа.
Октября 8-го дня
Ночью несколько поляков спустились тайно со стен и передались нам; которые из них к казакам попали, тех казаки изрезали и изжарили до смерти, а кои у нас, у земских, оказались, тех мы пощадили. Пришли они к нам люто терзаемые голодом, и на сухари набросились с жадностью, словно на лучшее лакомство. И сказали, что в Кремле вовсе еды не осталось, и кошек и воробьев и коней уже всех съели.
Октября 10-го дня
Вели наши подкоп под стену Китая города, но поляки о том проведали, выскочили внезапно и подкоп разрушили, а землероев наших порубили.
Октября 16-го дня
Каждую ночь многие поляки из Кремля убегают и отдаются людям князя Пожарского, а на казачью сторону более не ходят. А нынче пришел ротмистр Борщевский, и такое нам поведал, что мы ужаснулись, а Настёнка даже расплакалась и не хотела слушать.
Сказал же Борщевский, что поляки в Кремле уже всех покойников из могил выкопали и съели, и за живых принялись. И ежели до сего дня только русских ели, то теперь и своих стали пожирать. И до того дошли безбожники в голодном недоумении своем, что судятся и рядятся меж собою и дерутся даже о том, кому кого съесть.
Нынче помер один польский воин, изобильный телом, и товарищи его тотчас сварили и съели; а сведали о том отец и братья умершего, и учинили тяжбу о неправом съедении, говоря: «Мы как сродственники сего человека должны были его сами съесть, а эти жолнеры съели не по закону, и пусть они нам теперь дают из себя кого-то на пропитание». А те отвечают, дескать, мы по закону его съели, будучи с умершим из одного десятка. И пошли они все к Борщевскому и потребовали спор их разрешить. И обе стороны на судью бросали голодные и алчущие взоры. И убоялся Борщевский, что которую сторону он объявит неправой, те люди его самого, судью, в отместку съедят. Тогда убежал он от них и из города и к нам пришел.
Октября 22-го дня
Казаки князя Трубецкого сегодня отличились, и всему делу от того большая польза: пошли дружно с Кулишек и с Мясницкой и со Сретенской на приступ Китая города, и вскочили на стены, и поляков отощавших и бессильных легко со стен согнали, и овладели всею стеною и пепелищем Китаегородским.
Узнав об этом счастливом и славном казачьем преуспеянии, мы пошли с Настёнкой тотчас в Китай город и через отверстые Никольские ворота туда свободно вошли. Здесь уцелело жилищ не более, чем в Белом городе и в Деревянном; всё начисто сгорело, одни печи остались, да немногие кирпичные палаты на Варварской, да несколько каменных церквей. И от Богоявленского монастыря осталась лишь тезоименитая церковь, среди пепла и руин уныло стоящая и закопченая.
Казаки повсюду бегали и искали, чем бы добрым обогатиться, но нечего было взять. Мы же с Настенкой вошли в Богоявленскую церковь, и здесь предстало нам зрелище премерзкое и плачевное, и во всем свете невиданное и непревзойденное ужасом своим. Ибо церковь Божия осквернена была от еретиков и человекоядцев злейшим и бесстыднейшим осквернением.
Святые иконы порублены, с глазами вырезанными; престол Божий ободран; повсюду многоразличный скверный хлам разметан; посреди же храма стояли чаны глубокие с соленой человеческой плотью.
Бросились мы вон из храма, словно из логова сатаны, с громким криком, слезы из глаз испуская. По выходе же увидели мы, как чины святительские со многими знатными людьми несут по Никольской святую и чудотворную икону Казанской Божией матери, и с благодарственным молебным пением кропят руины святою водою. И от сего зрелища мы с Настёнкой сразу утешились и пошли за святителями на Красную площадь, ино рекомую Пожар, к лобному месту, и слушали торжественный молебен до самого окончания.
От казаков я сведал, что в иных церквях Китаегородских не только помянутые мною скверны от поляков остались, но и худшие, такие что и написать совестно: чем мы в Троице со стен сапежинцев поливали, тем в Китае городе храмы преисполнены, ибо служили полякам отхожими местами.
Октября 23-го дня
От перебежавшего поляка узнали мы, что Струсь, главный воевода осадных людей в Кремле, и прочие польские начальники не чают более от нас здорово отсидеться или дождаться подмоги, и о сдаче помышляют. А Федька Андронов и иже с ним, изменники русские, молят их не сдаваться, ибо разумеют, что лучше им голодную смерть восприять, чем живыми в наши руки попасть.
Из Троицы приехал сам архимандрит Дионисий; благословляет храброе воинство на последний подвиг. От Аврамия нам с Настёнкой писание дружеское передали.
Октября 24-го дня
Осадные поляки объявили, что хотят вывести из Кремля всех московских бояр и русских людей, а
