фанерой. Никто ведь не думал, что надо будет столько стекол вставлять. Чтобы выполнить эту работу за день или два – во всём городе не найдётся столько стекольщиков. Наверное, неделю ждать придётся, пока до тебя очередь дойдёт. Хорошо, что лето, а не зима, вот зимой бы все умерли в таком доме от холода. А ещё на лицах людей читалось: самое хорошее, как не кощунственно это звучит, что ракеты попали не в их дом...
Пожарные добивали последние очаги огня в развалинах, вода, вытекая из-под разрушенных камней, вымывала песчинки цемента, грязи и, стекая в сливные отверстия, оставляла на дороге следы, похожие на русло высохшей реки.
За работу принимались спасатели, пока ещё действуя вручную. Ведь ещё оставалась надежда, что под завалами есть живые. Тяжелую технику пригонят позднее, когда надежд уже не будет, а трупы начнут разлагаться, и надо будет тогда их быстрее похоронить, чтобы не разразилась эпидемия.
Полицейский, точно археолог на раскопках, осторожно выковыривал из груды камней обгоревшую человеческую руку. Кожа на ней запеклась чёрной коркой, кисть скрючилась, стала совсем маленькой, точно это и не человеческая рука, а лапка какой-то курицы-переростка.
Повсюду валялись яркие картонки, точно с натовского самолёта бросали не только бомбы и ракеты, а ещё и рекламные плакаты с надписью наподобие: «Сербы, сдавайтесь! Всем, кто покорится, гарантируются жизнь, масло, хлеб и колбаса».
Сергей нагнулся, чтобы разглядеть то, что было написано на картонке. Как на картинах Энди Уортхола, где многократно воспроизводится один и тот же сюжет, здесь повторялось по горизонтали и вертикали изображение виноградной грозди, а рядышком – надпись, о том, что это стопроцентный виноградный сок, изготовленный из натуральных продуктов. На этой фабрике не разводили водой химический порошок, выдавая его за сок, а яблоки и виноград везли с юга – из Косова. Теперь благодаря «помощи Запада» косовским крестьянам трудно будет сбыть свой урожай. Европе он не нужен, там поставщики с Иберийского полуострова обеспечивают весь спрос.
Игорь, как робот, снимал всё происходящее. Он был ошарашен, хотя должен был бы уже привыкнуть к виду смерти. К оператору подбежали две женщины, плача, стали кричать: «За что? За что нам всё это? Косово – это наша земля! Мы боремся с инородцами, а нам на головы бомбы сыплют…»
Глупо требовать объяснения у натовских генералов – отчего они не бомбят Мадрид, ведь тот не отпускает басков на вольные хлеба, отчего не бомбят Тбилиси, который не признаёт независимость Абхазии и Южной Осетии? Таких примеров легко можно отыскать не один десяток, но бомбёжкам подверглась только Югославия…
Как же не хотелось Сергею задавать этим женщинам глупые вопросы о том, не погиб ли кто-нибудь из их близких во время налёта, не разрушили ли бомбы дом, в котором они жили. Он знал, что на эти вопросы будет звучать: «Да! Да! Да!» – а из-за него женщины с новой силой почувствуют боль утрат. Как не любил в такие секунды Комов свою профессию! Ему ведь надо писать о том, в каком из разрушенных домов эти женщины жили, расспрашивать, почему они остались в живых. Наверное, в гости пошли, там и заночевали, а когда вернулись, от их дома остались только дымящиеся развалины…
Сергей записал только их имена.
Полицейский наконец-то раскопал труп, спасатели переложили обугленное тело на носилки, укрыли его простынёй с ног до головы, а то вид этого мертвеца даже у людей с непробиваемой психикой мог вызвать нервную дрожь. Игорь подошёл поближе и заснял всё: и то, как труп доставали из развалин, как положили его на носилки, как запихнули в медицинскую машину. Уезжая, сирену на ней не включили. Действительно, куда торопиться? Мертвецов оживлять врачи ещё не научились…
Когда оператор подошел к Комову, у него нервно подрагивало правое веко. Игорь вопросительно смотрел на корреспондента, спрашивая, что они будут делать дальше.
– Сейчас поедем, – тихо сказал Сергей, в горле у него пересохло. – Поставь камеру на штатив, запишем stand up и поедем…
За то время, что они отсутствовали в столице, произошли знаменательные события. На улицах Белграда разбрасывали листовки. Комов вышел из машины, поднял одну из них. На белом фоне был нарисован похожий на летающую тарелку самолёт «Стелс», а под ним шла надпись: «Мы не знали, что он невидим!»
Упав в номере гостиницы в кресло и включив телевизор, Сергей увидел на экране пляшущих людей. Настроение у них было такое, точно война закончилась, они одержали победу, а диктор как раз рассказывает об условиях капитуляции врага. Оказалось, что югославам удалось сбить натовский истребитель «Стелс», и вот теперь показывали, как люди прыгали на том, во что превратилось два миллиарда долларов. Куски металла вполне бы ещё сгодились для сдачи на пункт вторсырья. Хотя два миллиарда баксов за них не дадут. Поменьше. Правда, Сергей не знал, как оценивается килограмм алюминия и пластика в местных приёмных пунктах…
Сообщения о том, что югославская ПВО сбила тот или иной натовский самолёт, появлялись постоянно. Руководство альянса их опровергало. Югославы в подтверждение своих слов показывали обломки. На этот раз они впервые сбили «стелс».
Версии случившегося были разными. По одной из них в самолёт попали из старой системы ПВО «Шилка», которая находилась на вооружении югославской армии уже четверть века. Выходило, что валенком в небо кинули и – попали. По другой же версии югославский пилот, летевший на истребителе «Миг-15» визуально увидел «стелс» (это произошло совершенно случайно), и сбил его из бортовых пушек. Кстати, «Миги» с той поры, как они поступили на вооружение, никто не модернизировал. Они катастрофически устарели, но в этом-то и заключалось их преимущество – натовские радарные системы ушли очень далеко вперед и были рассчитаны на обнаружение самолётов совершенно других поколений, летающий антиквариат они демонстративно не замечали. Это всё равно, что выстрелить ракетой по самолёту Можайского. Она пролетит мимо, потому что делали её для поражения куда как более современных моделей.
Настроение у горожан было приподнятым – без всяких опасений можно ехать в любой кабак, не то, что несколькими днями ранее. Тогда Радко повёз журналистов в одно из самых своих любимых заведений, располагавшееся на окраине Белграда.
Это даже и не город был уже, а пригород, с сельскими одноэтажными каменными домишками под красными черепичными крышами. Там и располагалась корчма «У рыбаря», похожая на те, что описывают в книжках о путешественниках, которых застала ночь в дороге, и они, чтобы отдохнуть и немного перекусить, останавливаются на ночь в придорожных сельских гостиницах.
Вывеска над дверью была вырезана на доске, наверное, в незапамятные времена. Она рассохлась от непогоды и пошла трещинами, которые пересекали буквы, точно старческие морщины. Подъезжая к корчме, журналисты услышали звуки баяна и пьяные возгласы, из неприкрытой двери и окон клубами вырывался дым, точно в помещении топили печку по-чёрному, а то и вовсе там начался пожар, и сейчас посетители бились в неравной схватке с огнём.
– Здесь что, кормят рыбой, которую во время бомбардировок оглушило? – спросил Комов, прочитав название корчмы.
– Тут рыбных блюд почти и нет, – ответил Радко. – Говядина и свинина.
– Тогда почему корчма называется «У рыбаря»? Или в Саве и Дунае не рыба водится, а коровы и свиньи?
– Спроси у повара, почему её так назвали, а в Саве и Дунае я только рыбу ловил.
К тому времени вся компания была уже немного навеселе, даже Радко, которому было совершенно наплевать на то, что он сел за руль пьяным. Кто их будет посреди ночи останавливать, проверять документы и просить водителя дунуть в трубочку, чтобы проверить содержание алкоголя в его крови? Полицейские, что стоят на постах, наверняка тоже скрашивают своё дежурство глотком-другим сливовицы, и пойманного за такое нарушение водителя они отпустят с миром, а то и предложат ему составить им компанию…
Поставив машину на стоянку, компания ввалилась в корчму и замерла на пороге, потому что (насколько это вообще можно было рассмотреть в густых клубах табачного дыма), все столы, куда ни кинь взгляд, были заняты. Дым был едким, не иначе здесь курили самосад, одна затяжка которым продирает
