Я, вяло пожевав кусочек хлеба, сказала:
— Только я, наверное, буду сдавать экзамены не в университет.
Вилка из маминой руки спилотировала прямо на распластанную «Вечерку».
— Та-ак, приехали. Нет, ты знаешь, Андрей, я все-таки права. Дочь наша действительно не в своем уме. Объясни, пожалуйста, что это еще за номера.
— Во-первых, я абсолютно в своем уме. А во-вторых, никакие это не номера… — Я вдруг почувствовала жуткую усталость, даже глаза зажмурились, и я смотрела на своих родителей через узкие щелочки.
— Андрей, ты видишь, она даже говорить с нами не желает. То не спит ночами, все строчит что-то, а то за столом засыпает.
Разлепив пальцами веки, я с чувством прочла:
— Ненормальная. — Мама раздраженно вздернула плечами. — Объясни хоть, что ты там еще надумала.
— Я надумала, что буду поступать не на биофак, а в педагогический. Вот и все. А еще я надумала, что если не поступлю, то пойду работать пока в Дом ребенка. Недалеко от нас, кстати, на соседней улице. Очень удобно.
Я говорила неприятным, тягучим голосом, но мама, уловив что-то, вдруг впервые за долгое время внимательно и серьезно поглядела в мои глаза-щелочки.
— Подожди, Сашенька, я что-то не понял. — Папа нервным движением скомкал газету. — И что же после педагогического? Какие перспективы? Не в школе же литературу преподавать?!
— Именно. Литературу в школе, — тем же вялым голосом проговорила я. — Литература в школе и горшки в Доме ребенка… — И без малейшего перехода спросила: — Мам, помнишь, ты говорила, что у Натальи Арсеньевны были деньги, на которые они купили в Москве комнату?
Мама, все так же пристально заглядывая мне в глаза, ответила:
— Да. У Натальи Арсеньевны после смерти мужа остались деньги, и немалые. Адвокатура приносила Александру Людвиговичу большой доход. Потом у нее были украшения, которые при жизни подарил муж. И все это пришлось продать, чтобы переехать в Москву, обзавестись комнатой и существовать безбедно какое-то время. Их ведь было трое. Перед отъездом в Москву Ленусик и Вадим Александрович поженились. А работала только Наталья Арсеньевна. Ленусик с блеском выдержала экзамены в консерваторию, а Вадим перевелся из новопавловского института в московский инженерно-экономический. Что еще? Какие вопросы еще тебя занимают?
Мама так сказала слово «занимают», будто мой интерес был каким-то постыдным, праздным любопытством. Но я не обиделась. На кухне повисла долгая растерянная пауза. Мама смотрела на меня так пристально, что даже не моргала. Она словно силилась извлечь со дна моих щелочек подтверждение каким-то возникшим у нее мыслям. А папа пытался разгадать мамино выражение лица, напряженно вглядываясь своими вечно виноватыми глазами.
После того, как Николаша «определился в жизни» и уехал в Ленинград, все, что пополам делили родители между нами, обрушилось на меня одну. Тогда я дала себе страшную клятву для блага моих будущих детей не забыть о тех притеснениях, которым подвергали меня родители, и, в свою очередь, никогда этим не злоупотреблять. Моя мама вечно чего-то боялась. А я была жертвой ее мнительности. Ради моего блага мама была самым активные членом родительского комитета. В шестом классе когда все отправились в двухдневный поход и я, ошалев от свободы, носилась по нашему палаточному городку, разбитому в ночную пору на опушке леса, вдруг раздался голос дежурного: «Веселова мать на горизонте». Наверное, в тот момент я бы отдала всю свою коллекцию жуков и бабочек за то, чтобы ослышаться. Но, увы, чудес не бывает.
Родительница моя появилась в лагере с рюкзаком за плечами и полевым биноклем на шее. Это был такой позор, что до сих пор я переживаю его в самых кошмарных снах. А я-то, дура, радовалась что так просто и легко отпустили меня в поход. Даже обольщалась мыслью, что родители исправились. Но не тут-то было. Мама, услышав по радио, что с северо-запада надвигается циклон — как раз, куда будет двигаться наш отряд, — нагрузила рюкзак моими свитерами и отправилась следом за нами. Не сбиться с пути ей помог папин геологический полевой бинокль. Я рыдала, а мамин свистящий шепот подслушивался моими одноклассниками с четыре углов палатки:
— Александра, сейчас же прекрати истерику! Ты меня совсем не щадишь!..
— Это ты… ты… меня совсем не щадишь. Я же теперь… навсегда опозорена!
Утром, когда наш отряд двигался в направлении так и не захватившего нас циклона, Бестужев, — понимающе заглянув в мое распухшее, зареванное лицо, хлопнул меня по плечу так, что я присела, и утешительно изрек:
— Не расстраивайся, старуха. Но учти, родителей надо воспитывать уже сейчас — через год будет поздно.
На кухне по-прежнему стояла напряженная тишина. Я хмыкнула и развеселилась. А мама тяжело вздохнула и ушла к себе в комнату, повернув в двери ключ.
— Не надо обижать маму, Сашенька, — растерянно произнес отец, разглаживая на коленях скомканную газету.
Я удивленно взглянула на него.
— А я и не обижаю!
— Тебе так кажется, доченька. Ты судишь обо всем с молодым максимализмом. А в жизни сложнее!..
— Знаешь, пап, мне кажется, что этим люди оправдывают свою неспособность к бескомпромиссному существованию. «В жизни все сложнее…» Эта фраза у меня в ушах навязла. Именно по невероятной сложности жизни Наталью Арсеньевну спихнули в богадельню? Да?
— Погоди, доченька, не горячись. В конце концов мама не являлась даже ее дальней родственницей. Почему именно она должна была взять ее к себе? Да Наталья Арсеньевна никогда бы и не согласилась на это. Слишком гордым человеком она была. А потом, что она — вещь какая-нибудь, чтобы её «брать к себе»?
— Вот именно не вещь, — пробормотала я чуть слышно и тут услышала знакомый свист под окном.
Если бы не этот свист, мирный вечер в нашем доме неизбежно кончился бы ссорой. В конце концов я должна была высказаться. А любое мое высказывание… Разумом я всегда понимала, что мои родичи очень даже неплохие и совсем не виноваты, что им в дочери досталось то, что я собой являла. Но, с другой стороны, к себе я тоже относилась весьма ничего. Вывод напрашивался сам: несовместимость. При самом наиближайшем родстве — грандиозная несовместимость!
Я молча покинула кухню, открыла окно в своей комнате. Увидев голубой козырек, почувствовала, как густым теплом наполняется все мое тело.
— Веселова, я тебя приветствую.
Качнулся голубой козырек, открывая дерзкие Сережкины глаза.
— Привет, Бестужев.
Сережка потоптался на месте и, подпрыгнув, завис на толстой липовой ветке, издав при этом
