равно поймаем и силой заставим исполнять свой священный долг перед шахом и Родиной.
Речь продолжалась.
— С нами бог, шах и Родина! — воскликнул в конце капитан. — Кричите все хором «Да здравствует шах!»
Некоторое время все молчали. Тогда адъютант повторил по-азербайджански:
— Кричите все хором: «Да здравствует шах!»
Несколько человек прокричали…
Как писарь роты, я переписывал приказы, сочинял ответы на письма командиру батальоне и составлял отчеты о количестве личного состава на каждые сутки. Через несколько дней состав роты дошел до трехсот человек. Мест не хватало, солдаты спали вповалку — на полу, укрывшись старыми одеялами.
Подсчитать их после отбоя было делом нелегким. Я составлял отчеты, как бог на душу положит, не зная, кто ушел в самовольную отлучку. Сам начальник караула не мог подсчитать солдат, валявшихся на полу.
Утром несколько человек приносили в бидонах пищу и ставили перед бараком. Сразу же выстраивалась длинная очередь. Каждый держал в руках миску, и в нее наливали похлебку. Но сначала кормили младших командиров, потом командирских прихвостней и потом уже всех остальных. И последним доставалась только пустая жижа, без кусочка мяса и жира.
Вскоре я заболел. У меня распухли шея и подбородок. В солдатской больнице не было свободных мест, и меня положили в простом бараке. Но и барак был переполнен. В каждой роте каждый день заболевало двенадцать-тринадцать солдат.
Выйдя из «госпиталя», я узнал, что из нашей роты дезертировали сорок человек. Я не хочу называть их имена, потому что не знаю, в чьи руки, кроме твоих, попадет это письмо. Дезертирство продолжалось и дальше. Я сообщал об этом в штаб батальона не раньше, чем через полмесяца после бегства каждого солдата. Так мне велели. Старшина Махоммед-Таги кроме того заставлял меня писать о том, что такой-то сбежавший захватил с собой пять штук одеял, три пары ботинок, комплект обмундирования и т. д. А через несколько дней все эти вещи кладовщик уносил со склада и продавал на черном рынке.
Каждый четверг капитан Сиавуш-Мирза подписывал увольнительные на выходной день[12]. Они утверждались командиром батальона, потом я приносил их в роту. Старшина Махоммед-Таги и сержанты раздавали увольнительные только тем солдатам, родственники которых живут в окрестных селах. Им приказывалось принести из дома шерстяные носки, сыр, масло… Если они ничего не приносили, их наказывали и лишали на следующую пятницу увольнения. Чаще всего старшина и сержанты продавали увольнительные за деньги.
А солдат получает в месяц двадцать риалов. На них он должен купить лезвия для бритья, сапожную мазь, сигареты, шнурки для ботинок и даже веник, чтобы подметать казарму. Грамотных заставляют покупать военные журналы. А ты знаешь, одна только сапожная мазь стоит семнадцать риалов.
В нашем батальоне был американский инструктор, сержант Смит. Под его руководством мы изучали американские тяжелые и легкие пулеметы, полуавтоматы, проводили стрельбы. Этот Смит не считал за людей не только нас, простых солдат, но и господ офицеров. Однажды на стрельбище он протянул одному нашему солдату пять туманов за хорошую стрельбу. Солдат отказался взять подачку. Смит насмешливо посмотрел на стоявших рядом господ офицеров и сказал им:
— И это ваш подчиненный? Удивляюсь!..
И прошел дальше.
Один офицер подбежал к солдату и насильно засунул те пять туманов в его карман.
Об этих американцах я тебе еще расскажу, а теперь слушай, что было дальше.
Через шесть месяцев нас выстроили на плацу, приняли от нас присягу и вручили погоны. Потом распределили для дальнейшего прохождения службы. И на этот раз не обошлось без взяток. Те, кто могли заплатить, получили назначение в гарнизоны, которые стояли рядом с родными селами. А многих из нас отправили в город Ардебиль, ближе к советской границе.
В дивизии было много американских советников. Были и полковники, и майоры, и лейтенанты, и низшие чины. Они жили не на территории гарнизона, а отдельно, в хороших квартирах.
Сначала я служил писарем в штабе полка, а потом командир роты стал посылать меня на квартиры американских офицеров. Он сказал, что для иранского солдата это большая честь — прислуживать американцам. Я топил печи, носил воду, мыл автомашины, исполнял другие работы. Каждое утро я приходил туда, а вечером возвращался в казарму. Мне было противно, но что поделаешь? Я старался не замечать ничего и все делал, как во сне.
Чаще всего мне приходилось бывать в доме, где жили майор Флем Сноупс, капитан Джейсон и лейтенант Гэвин Коль. Первые двое были женаты, но семьи их жили в Америке, а Гэвин Коль был холостой. Поваром у них работал один иранец, его жена стирала и гладила, белье. У них была дочь Фирузэ, молоденькая красивая девушка, гибкая, как лозинка. Несколько раз она приходила к своей матери, когда та гладила белье, и я познакомился с ней…
Благодарение всевышнему, что он послал мне Фирузэ! Мы полюбили друг друга, и моя несчастная жизнь стала иметь смысл. Я уже с нетерпением ожидал того часа, когда можно было идти на квартиру к американцам, чтобы встретиться с Фирузэ. Я покорно выполнял всю свою постылую работу, лишь бы Фирузэ была рядом со мной.
Иногда нам удавалось уйти из дома и побыть наедине друг с другом где-нибудь на берегу реки или в лесу. Листва шелестела для нас, птицы пели для нас, и небо казалось бездонным. Мы сговорились пожениться, как только кончится срок моей службы. Фирузэ боялась, что родители не разрешат ей выйти замуж за азербайджанца, но я сказал: «Не бойся, я постараюсь уговорить их».
И отец, и мать косо поглядывали на меня, но беда скрывалась не в них. Майор Флем Сноупс давно облизывался при виде моей Фирузэ. Это был сухой и высокий, как жердь, человек, он любил пить виски и заставлял меня мыть и чистить машину до блеска. Капитан Джейсон и лейтенант Гэвин Коль по вечерам играли с ним в карты. Я не раз слышал, как они проклинали нашу страну, называли нас дикарями, жаловались на жару, комаров, скуку и упоминали имя моей Фирузэ. За полгода я научился понимать их речь.
А теперь слушай о самом страшном. Как-то утром я пришел к американцам, чтобы нарубить хвороста для плиты. И увидел, как из дома вышла моя Фирузэ. Она шла, ничего не замечая перед собой, бледная, с растрепанными косами. Я все понял… Она подняла голову и увидела меня, я никогда не забуду ее глаз. Она убежала, а я стоял, и земля качалась под моими ногами.
О всемогущий аллах, если ты есть на небе, то скажи, что мне делать?
В этот же день Фирузэ пропала, ее долго искали, а потом нашли мертвой, она повесилась. Перед смертью она рассказала своей подружке, что родители заставили ее прийти вечером к майору Флему Сноупсу, потому что он обещал им много денег. Если бы она не пошла, отец и мать остались бы без работы.
Вечером я не вернулся в казарму, а ночью пробрался в комнату майора… Я знаю — это страшный грех, но я задушил его. Я ушел никем не замеченный в горы. Бродил там несколько дней, оброс щетиной, оборвал одежду. Мне все время казалось, что за мной гонятся, несколько раз я слышал в лесу какой-то шум. Я питался ягодами ежевики и гранатами, днем отлеживался где-нибудь в зарослях, а ночью пробирался на север.
И вот недалеко от Астары я вышел к советской границе. Только кусты и река отделяли меня от страны, где офицеры не бьют солдат и где нет американцев. Лучи утреннего солнца поблескивали в окнах на той стороне, краснели черепичные крыши, два солдата с зелеными погонами прошли по тропе. Мне нужно было бы дождаться темноты, но нетерпение было так велико, что я выскочил и побежал к реке, забыв об осторожности.
И тут, словно из-под земли, вырос сержант иранской пограничной стражи. Да будет проклят он во веки веков, и прокляты его дети и внуки!
Меня отвезли в город, а оттуда в Казвин и вот завтра будут судить. Я пишу это письмо в камере, где у потолка маленькое окошечко с крепкой решеткой. Бумагу и карандаш мне дал один добрый тюремщик, имени которого я не знаю. Он же обещал передать это письмо через своих друзей на волю. Я пишу тебе,
