В молчании постояли еще несколько минут.
— Можно осмотреть столб?
Татьяна Михайловна подошла к столбу и, прищурившись, долго осматривала поржавевший герб. Орлиные головы высокомерно глядели в разные стороны.
С той стороны бесшумно пролетела птица и скрылась в лесу. Зловеще поблескивало стекло в окошечке на японской вышке. Мне показалось, что в нем сверкнул глазок стереотрубы.
— Интересно… — проговорила Татьяна Михайловна, отходя от столба. — Российской империи уже давно нет, а столб все стоит и стоит.
— Пускай стоит, не мешает, — сердито заметил Борисов. Ему явно не нравилась болтовня женщины.
А Татьяна Михайловна стремительно шагнула к линии границы, нагнулась и протянула руку на японскую территорию. Еще шаг, один единственный шаг, и она будет за пятидесятой параллелью. Борисов и Поддубный одновременно расстегнули кобуры. Я рванулся к москвичке, готовый схватить ее за полу дождевика. В кустах, где замаскировался «секрет», сухо щелкнул затвор пулемета.
К счастью, гостья не видела нашей паники. Она что-то сорвала на японской стороне, повернулась и показала нам белый цветочек.
— Японская ромашка! Я покажу ее в Москве своим друзьям, — и она спрятала трофей в сумочку.
Мы вежливо улыбнулись. Мы наперебой похвалили ее за такой трогательный поступок. И мы прокляли себя за то, что привели ее на пятидесятую параллель.
В следующую минуту кусты на той стороне зашевелились, из них вышли три японца — офицер и два солдата. Офицер, с усиками, в сверкающих лакированных сапогах, придерживал рукой кривую саблю в металлических ножнах. Солдаты, в грубых зеленых обмотках на ногах, держали в положении «на ремень» короткие карабины с широкими кинжалообразными штыками. Татьяна Михайловна посмотрела на них, чуть побледнев и напряженно прищурившись.
Где-то в лесу треснул сучок, потом, свистя крыльями, пролетел дикий голубь. Борисов и Поддубный равнодушно отвернулись от японцев и проследили за полетом птицы. Голубь скрылся в тех самых кустах, где сидел «секрет».
Так прошло минуты три. Офицер звякнул шпорами и отдал честь. Мы — тоже. Потом Борисов вынул из кармана пачку папирос и неторопливо протянул мне и Поддубному. Прикурили от одной спички.
Офицер повернулся к солдатам и подал какую-то команду. Солдаты вскинули карабины и клацнули затворами. У них была отличная выучка.
Странное дело, это не произвело никакого впечатления не только на нас, но и на Татьяну Михайловну. Она не вскрикнула, не попятилась назад, словно и не ожидала от японцев ничего иного. Борисов строго взглянул на них, потом бросил папиросу на землю и тщательно затоптал ее каблуком, чтобы не загорелась сухая трава. Поддубный и я последовали его примеру. Комендант был старший по званию.
Офицер снова скомандовал, и солдаты прицелились в нас. Они целились тщательно, как на стрельбище, выбирая самые уязвимые места — чуть повыше наших переносиц. И это было излишне, потому что двадцать шагов, отделяющих нас друг от друга, позволяли стрелять без промаха. Я снова подивился выдержке Татьяны Михайловны. Для нас эти японские штучки были понятны: во время битвы на Волге самураи только и делали, что портили пограничникам кровь на всем Дальнем Востоке. А вот почему москвичка не испугалась провокации, это оставалось загадкой. Впрочем, кто ее знает, все могло быть…
У Поддубного вздулись на висках вены, он поднял руку, и тогда кусты, где сидел «секрет», зашевелились, и из них высунулось дуло пулемета. Голубь шарахнулся из потревоженного убежища и бесшумно пересек границу.
Офицер лениво махнул рукой. Солдаты опустили карабины, четко, по-уставному приставили их к ноге.
— Роске, спасибо! — крикнул офицер, но ему никто не ответил. Спектакль окончился без аплодисментов.
Тогда из кустов вышел четвертый японец с фотоаппаратом в руках.
— Роске, стой, пожалуйста! — попросил он деловито.
— Я не бритый, — тихо сказал Борисов. — Может, уйдем?
Мы повернулись и неторопливо пошли к заставе. Татьяну Михайловну предупредительно пропустили вперед. Пулемет в кустах исчез так же незаметно, как и появился.
— Это невежливо, — заметил Поддубный. — Надо бы с ними проститься.
— А ну их! — отмахнулся Борисов и подозрительно взглянул на москвичку. Та приостановилась, записывая что-то в записную книжку.
Каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилась эта книжка. Черным по белому в ней было написано: «У полковника в кабинете секретные карты завешаны шторами», «Окна в казарме затянуты проволочными сетками», «От заставы до линии границы восемьсот метров».
— Ясно? — сказал Борисов, водя пальцем по раскрытой странице. — Восемьсот метров. Глаз у нее наметанный.
Мы сидели в канцелярии и просматривали эту книжку. Попала она нам полчаса назад, когда мы вернулись с границы. Москвичка оставила ее в канцелярии, а сама ушла с Поддубным обедать. Прочитать первую запись нас побудило недоверие, вызванное странным поведением гостьи. И вот сейчас мы делали одно открытие за другим.
В книжке перечислялись фамилии, имена, военные звания и должности командиров, сообщалось, сколько им лет, как они выглядят, какие у них привычки.
— Ясно? — повторил Борисов. — Такие сведения иностранная разведка оторвет с руками.
Он перевернул страницу и прочитал о себе: «У коменданта Борисова странная манера беседовать с людьми: говорит с одним, а смотрит на другого. Интересно, как он разговаривает со своей женой?»
— Слушай, кого ты привез? — взъярился майор. — Ходит тут, разглядывает, пишет… О себе ни слова. Вот отконвоировать ее сейчас в отряд, будут знать, как посылать к нам всяких встречных-поперечных на экскурсии.
Он был оскорблен до глубины душили я не стал ему соболезновать.
— Ага! — воскликнул Борисов, вычитав следующую запись. — Тут и о тебе есть, слушай. «Лейтенант Миронов поехал со мной, видимо, без всякой охоты. Всю дорогу он терзался, бедняга, но не показывал виду, что у него что-то случилось. Очевидно, дома, и, по всей вероятности, очень серьезное. Милый, милый, смешной дуралей».
Кровь хлынула мне в лицо. Черт знает что! У этой москвички действительно снайперский глаз.
— Так, так… — похлопал меня по плечу майор. — Будешь знать, кого следующий раз привозить…
Я согласился с ним.
Попало и лейтенанту Поддубному: «Он, очевидно, и не подозревает, что я знаю — он вместе со своими друзьями разыграл меня во время отдачи приказа. Разыграл! Но я не обижаюсь на него за это».
Майор крякнул и растерянно посмотрел на меня.
Далее шло о Петрове и Осипенко. «Эти солдаты говорят о себе меньше, чем о служебной овчарке. И в многотиражной газете написано о них так, будто ничего особенного не случилось. Обнаружили следы, прошли по ним двадцать шесть километров, задержали… Будто ходили в лес за грибами! Их бы нужно наградить орденами, а им объявили благодарность… Вот какие у них порядки».
— «У них» — это у нас, — пояснил Борисов. — А вот здесь какая-то философия пошла. Слушай: «Граница не только географическое понятие. Она незримо проходит через сердца людей, делая их чрезвычайно чуткими к добру и злу. Самое характерное, что отличает ее защитников, — это беспредельная преданность Родине. Иной пограничник, находясь ночью в наряде, слышит, как где-нибудь в Вышнем Волочке дышит ребенок и лопаются почки в саду у родного дома. Только об этом он никому не скажет, потому что о любви не говорят громко…». Да-а, — протянул Борисов и криво усмехнулся: — Ишь ты, «о любви не говорят громко». Как стихи.
Меня вдруг осенило:
— Товарищ майор, вы помните, кто автор книги «Пятидесятая параллель»?
— Помню. Татьяна Макарова.
