Они поднялись по скрипучему дощатому крыльцу, и Семен, пропуская вперед себя отца, сказал, что год назад крыльцо вовсе не скрипело, а сейчас скрипит, расшаталось — чуть не каждую ночь тревога, и крыльцу достается, когда сломя голову летишь на заставу.
Комната, в которой жил Семен, поразила Легостаева простором и светом. Узкая солдатская кровать, стол, этажерка с книгами, вешалка — ничего лишнего. В раскрытое окно заглядывала ветка яблони с еще крошечными зелеными плодами. Ветка была щедро освещена солнцем. Лучи его падали и на стол, словно хотели, чтобы маленькая фотография девушки, стоявшая на нем, была отчетливо видна каждому, кто войдет в комнату.
Они уселись на простые, выкрашенные в зеленый цвет табуретки.
На столе уже красовалась закуска: крупные куски сельди с холодными ломтиками отварной картошки, миска с огурцами и редиской, сало. Семену осталось лишь извлечь из шкафчика два граненых стакана и поллитровку. Он налил граммов по сто, чокнулся с отцом.
— Я символически, — предупредил он. — На службе — нельзя.
— А я — вольноопределяющийся, мне и бог велел, — откликнулся Легостаев и, выпив, захрустел сочной, с горчинкой редиской. Потом кивнул на фотокарточку, с которой грустно и будто удивленная чем-то необычным смотрела девушка, спросил:
— Она?
И тут же пожалел, что спросил: понял и неуместную внезапность вопроса, и неуместный тон его. Но — поздно.
Семен как завороженный смотрел на фотографию — так смотрят, когда перед тобой не изображение любимого человека, а сам человек, без которого невозможно жить.
Легостаев боялся, что обидит сына грубоватым намеком. И был поражен, когда осознал, что Семен благодарен за этот вопрос, за то, что он дал ему возможность исповедаться. Сын верил: отец сумеет его понять, как никто другой.
Он вдруг заговорил тихо, откровенно, как говорят люди, принужденные силой обстоятельств таить в себе похожие на вихрь чувства.
— И познакомился с ней необычно, и не думал вовсе, что так внезапно все произойдет. Понимаешь, в тот самый день, когда уезжал из училища. И даже в том самом поезде, в котором уезжал. Просто не верится, что так бывает и что можно только увидеть, ну вот только увидеть — и чтобы не забыть… Не знаю, бывает ли так…
— Бывает, — понимающе подтвердил Легостаев. — Еще как бывает…
Он хотел еще что-то добавить, но передумал — вспомнилось, как Ирина, совсем еще девчонка, сбежала от него тогда, когда он в первый раз поцеловал ее. В те минуты буквально рядом с ними со злобным тявканьем пролетали пули, и он подумал, что она испугалась стрельбы. Теперь-то наконец ясно, что вовсе не стрельбы. «Да, — с ожесточением отметил Легостаев, — все начинается с первого поцелуя — и ошибки, и горести, и даже будущее счастье. Все эти бабьи причитания — мол, стерпится-слюбится — лютый вздор, это уж точно…»
— Ну вот, — продолжал Семен, ободренный тем, что отец понимает его чувства, — подошел поезд, думаю, прощай, училище. Знаешь, как-то защемило сердце. Все-таки два года, друзья, юношеские мечты. Иду не спеша к вагону. И тут вот и произошло. Смешно, честное слово. И вагон-то простой, самый обычный, и день был — как все дни, и в мыслях — ничего такого, никакого предчувствия… Уж ты поверь мне, все было, как могло быть тысячу, нет, миллион раз — и что же? Подошел к вагону, вдруг открывается дверь и со ступенек спрыгивает, — нет, не человек, а само божество, такая девушка, что разве во сне приснится. — Семен поколебался, говорить ли ему так же откровенно дальше и решился с отчаянной смелостью, будто ринулся в водоворот. — Представляешь, такая девушка, которую давно уже в своих мечтах сотворил как что-то несбыточное, нереальное, такое, которое вот так всю жизнь и будет только в мечтах. Манить и отравлять жизнь тем, что вот она есть на свете, существует одна-единственная, а вовсе не для тебя создана, и ты так никогда и не догонишь ее, не увидишь наяву, не прикоснешься к ней. И вот — взглянули друг на друга. Какие у нее глаза! Будто первый раз, ну совсем впервые посмотрела на мир, возрадовалась ему и поняла, что мир этот — ее…
Он говорил все это, позабыв об отце, славно исповедуясь самому себе. И вдруг, вспомнив, что отец сидит рядом и слушает его, остановился.
— Заболтался я… — смущенно улыбнулся Семен, и Легостаев вновь увидел в нем того сына, которого он знал там, в Москве, совсем юным, наивным и увлеченным. — Прости…
— Нет, это прекрасно! — взволнованно воскликнул Легостаев. — Ты можешь не продолжать, я не настаиваю, все это твое, личное, но и то, что ты рассказал, — это же прекрасно.
И хотя отец с таким бурным восхищением одобрил его откровенность, Семен понял, что сейчас, остановившись, уже не сможет столь откровенно делиться своими чувствами.
— Поверь мне, это прекрасно, — не замечая состояния сына, повторил Легостаев. — Все-все, как у меня, Тоже совсем непредвиденная, случайная встреча…
Он не мог говорить дальше, зная, что, если произнесет еще хоть одно слово, задохнется от вскипавшего волнения.
— Отец, — неожиданно тихо и даже ласково проговорил Семен, — но ведь и ты в чем-то виноват перед ней…
Если бы Семен сказал эти слова в другой момент, а не сейчас, когда Легостаев едва не задохнулся от нахлынувших на него воспоминаний, горечь обиды была бы не столь велика. Теперь же он испытал такую обиду, которую невозможно простить даже сыну.
— Виноват? — безуспешно пытаясь сдержать себя, переспросил Легостаев. — Виноват? Я всю жизнь перед всеми виноват! И во всем! Ирину любил и люблю — виноват! Каждому, кто «помогите!» кричит, на помощь спешу — виноват! О себе забываю вспомнить — виноват! Вот он я — вините меня, вините во всем, только знайте, чем больше меня во всем винят, тем легче на душе становится, вроде бы хвалят тебя, и жалеют, и превозносят. И до того доводят, что уже сам себя начинаешь винить, чтобы это облегчение почувствовать хоть на минуточку единственную. А коль уж не в чем себя упрекнуть — подумаешь только: родился же ты, так и в том виноват — и душу облегчишь, пожалеть себя хочется. И впрямь виноват, так виноват, что уж лучше бы на свет и не появляться вовсе!
Легостаев умолк на полуслове — ни прежде, ни потом не вырывалось у него такое горькое, как лесная гарь, признание.
— Прости, — глухо сказал он, с мольбой посмотрев на сына и ожидая хотя бы немного прощения, с таким желанием и с таким нетерпением, с каким ждут глоток воздуха задыхающиеся люди.
— Я все понимаю, отец. — Семен произнес это так, как произносят прощение. — Конечно, может, и не все. Самому надо все пройти, иначе — голая теория. И лучше не надо об этом.
— Лучше не надо, — поддержал Легостаев. — Моя жизнь — это уже история, твоя — вся еще за горизонтом. И кто знает, может, эта околдовавшая тебя девчонка — судьба? Ты хоть пишешь ей?
— В этом вся трагедия, — сник Семен. — Адрес потерял. Представляешь, исчез! Бумажки, ни к дьяволу не нужные, лежат, будто издеваются, а ее адрес исчез! Все перерыл, как свободная минута — ищу. И никаких следов.
— Чудак, — улыбнулся Легостаев. — Пошли запрос в горсправку. И вся проблема.
Семен с досадой махнул рукой:
— Писал. Результат — ноль. Ответили, что не проживает.
— Ну, это ошибка какая-то. Как же теперь?
— А никак, — решительно ответил Семен. — Вот возьму отпуск, махну к ней, разыщу и привезу на заставу.
— Мужской разговор. Это по-легостаевски! — Отец одобрительно хлопнул Семена ладонью по плечу.
Они помолчали.
— А все-таки она была величайшей женщиной, — вдруг сказал Легостаев и тут же осекся: почему «была»? Это слово вырвалось у него не потому, что Ирины уже не существовало вовсе, а лишь потому, что она не жила с ним. — Была и есть величайшая женщина, — смущенно, как школьник, не очень твердо выучивший урок, поспешно поправился он. — Бывают люди — только романтики. Бывают — только
