Тупикин с помощниками обнаружили в овощехранилище Минаева утюг со следами обгорелого вещества. Анализ показал, что кожа человеческая, принадлежит ребёнку. После умелых допросов, преступники дали показания. Мальчика спасли. Шрам на спине большой. Сергей им гордился. После того, как Минаева и его подельников осудили на четыре года, были взорваны днём ещё два особняка. Жертв не было. А ямы остались глубокие.
Семьи из соседних «замков» не стали стеклить окна, срочно переехали в многоквартирные дома. Паника была и суета. На стенах и заборах чья-то нахальная рука написала красной краской из аэрозольного баллончика: «МИНЫ». Собаки и металлоискатели не нашли взрывоопасные предметы. На другой день была выдана зарплата и восстановлены сокращённые рабочие.
Долго метались по городу слухи о том, что «Молодая гвардия» готовится к очередным взрывам в соседних городах. Коттеджи не строят в Новобобёрске. Проезжающие по трассе в Новосибирск могут увидеть остовы симпатичных домов посёлка, который ещё недавно был населён удачливыми предпринимателями. Коттеджи не покупают даже на разборку. На заборах написано – «заменировано».
НА БЕРЕГУ
Порывистый шаловливый ветер треплет гребешки волн, шлёпает ими в смолёвый низ небольшого дебаркадера. На белой табличке крупно написано: «Клюквенка», а буквы помельче не разобрать из-за тумана. Множество разных лодок, лежащих на пологом песчаном берегу, напоминают мне сказочных животных, выползших из воды. Туман. Густой туман. Он заглотил очертания больших орсовских складов, растворил лежнёвую дорогу, ведущую от Кети к посёлку, спрятал устье речки Чачанги и сплотстанок с десятком пучков, плавающих в запоне.
Из молочно-серой густой завесы доносятся звуки. Вот обрывок резкого слова, а это забулькал водомётным двигателем сплавной катерок, напоминающий -утюг. От дебаркадера приплыл кокетливый девичий смех, невнятные голоса вонзаются в туманную мякоть сырого воздуха. Звуки, как бы упакованы в ватные коконы, а потому кажутся неестественными и почти незнакомыми. Узнаю – смеётся Екатерина Глинская, высокая, премиленькая, стремительная; беседуют – Василий Мальцев и Колька Якушев. Иногда вставляет слово молчун Саня Гладких.
У остова, затянутого илом и разрушенного временем и людьми паузка, постреливает искорками костерок. Два старика сидят на обломках и разговаривают. Стараюсь понять, о чём беседа. Туман постепенно тает, но ветер приносит новые плотные пласты. Прячет в них очертания, размывает, скрадывая и уводя в нерезкость. Сухой, узкоплечий дедок склоняется над лепестками костра, бережно прикрывает окладистую пегую бороду широкой ладонью. Слезящиеся глаза выглядят молодо, щурятся от дыма. Он кладёт на угли толстые сучья, выпрямляется, поправляет зелёную шляпу, распахивает новый серый плащ, показывая добротный костюм, клетчатую рубаху, застёгнутую под горло. Рюмками звенят три старые медали «За отвагу». Второй старик одет в брезентовую залатанную сплавную робу-штормовку, под ней ватная телогрейка, на голове блин засаленной кепки. Подбородок крут, чисто выбрит, щеки с клюквенным румянцем, походят на шляпки больших грибов. Толстые в суставах пальцы резко ломают ветку, трогают ручку коричневого чемодана. Сижу боком на бруске лежнёвки, не шевелюсь, и старики не взглядывают в мою сторону, разговаривают нехотя, видно повторяя давно сказанное, отболевшее.
– …Жить только наладился, а годы накатывают, – бородатый вздохнул, сдвинул на затылок шляпу, фетр который усеяли мельчайшие водяные матовые шарики.
– Ране-то нешто не жил? Не безворотный какой. Паровая мельница была? Была. Земли сколько запахивал десятин? У тя сынов сколько было. …Вот. Пятеро. Ты их не отделял. Наделы вместе содержал. Я всё помню. Крупорушка была? Была. Чёска шерсть чесать была? Была. Почему помню? Потому что завидовал тебе, твоим полям, твоим паренькам. Царство им небесное. …Всю жизнь тянулся за тобой, как телёнок за коровьей сиськой. Сровняться хотел и породниться. Девчата у меня трудовые были. Жаровые. Минутки не сидели без работы. Не худо жил, чего Бога гневить.
– Не худо, – согласился бородатый, кивнув головой. Водяная пыльца на шляпе блеснула.
– Не глянулись мои твоим. Других ты сватал.
– Твоих девок никто и не видал на вечёрках. Ты их запрягал в работу, как жеребцов. Одевал как? Вот они и не ходили на тырло. Стеснялись. Коней холил, а детей – нет.
– Лошадки у меня были на ять. …Искали их белые, зарились красные. Никому не достались. В таких местах прятал… – старик стукнул каблуками резиновых сапог.
– Ни себе, ни людям. На кого серчал?
– Моё, – старик сжал кулаки, его лицо побледнело. – Не трожь. Я за каждым, как малым ходил дитём.
– Хлебал с батраками и девками своими постную затируху, а масло прогоркало. Всё цену высокую ждал. Солонину по пять лет хранил, пока в мясе черви не заводились. Помню, как ты бичом драл работника, шившего шубу другому работнику, и карманы пристрочил. Испугался, что воровать будет, двумя карманами всё твоё добро унесёт?
Старик снял кепку, пригладил вокруг лысины жёлтые редкие волосы, поджал губу и тяжело вздохнул. Молчание тянулось долго.
Неделю назад мы окончили школу, школу вечернюю.
В таёжный посёлок лесозаготовителей собрались из разных областей, сёл и городов. И вот теперь расстаёмся, чтобы поступать в институты, техникумы. Я и Василий решили окончить танковое училище и стать военными. Коля и Саша во сне видят себя хирургами. Екатерина и ещё несколько девушек попробуют стать студентками педагогического вуза. Даже наша классная руководительница Лидия Васильевна Зыкова – Лидочка – так мы её заглазно зовём. Окончив класс с педагогическим уклоном в средней школе Белого Яра, будет поступать в Университет. Её уроки литературы запомнились удивительной искренней простотой.
Летом мы тушили тайгу с Семёном Телегиным и Толиком Сморкаловым. Даже первого сентября пришлось гасить последний пожар.
Помню то время, когда в посёлке не закрывали двери на замки. Моё открытие Клюквинки случилось давно. После восьмого класса приехал на каникулы к маминой сестре – Варваре Тимофеевне и её мужу – Анатолию Алексеевичу Гусаковым. Ингузетский леспромхоз только-только вывез свои первые тысячи кубометров. Строились дома, школа. Мы с двоюродным братом Николаем Гусаковым ходили через взлётную полосу за кедровыми шишками. …Здоровался брат с каждым встречным. Нас приветствовали взрослые и подростки. В клубе во время киносеанса возникла остановка, но никто из поселковых не свистел, не топал ногами. В городе свистели и вопили: «Сапожники!» Уже тогда понял, что здесь я буду жить и работать. С нетерпением ждал, когда немного подрасту, чтобы отправиться на пароходе в далёкий Верхнекетский район. Мама отговаривала, а бабушка Пелагея Васильевна в шутку сказала: «Умных людей ссылали, а глупые – сами поехали». Немного обиделся. Очень хотел стать лесничим, как дядя Толя. Убеждала мама, говорила, что нужно сначала получить среднее образование. Но меня позвала тайга.
Старик в сплавщицкой куртке вздохнул и тихо проговорил:
– Это ты такой большекромый: цветочный чай пил вприкуску с батраками. Телушками и жеребятами бросался…
– Не бросался. А давал на обзаведение старательным парням. Если человек работы не боится, я не жалел для него ничего. Многим помог.
– Они тебе помогли. Добра твоего не вспомнили, когда сюда отправляли. Разорили. Пашеничку выгребли, снохам косы расплетали активистки, искали спрятанные гроши. Увидали бы такое унижение твои пареньки, которые в партизанах у Мамонтова с беляками дрались у Солоновки.
– Как не вспомнили? Никитка и Мишка догнали нас, смогли мешок пшена в сани кинуть, а на станции пуд
