— Слишком дорого. Но я танцую дома. И уже многому выучилась. Смотрю на фотографии и танцую.
— Правильно, — сказал я. — Танцуйте, как они. Прыгайте и кружитесь. — Я помахал руками. — Как будто у вас выросли крылья. Я могу без конца смотреть на фотографии балерин и мечтать. Иногда я и сам чувствую себя легким, воздушным — как вы говорите, и тогда мне кажется, будто я порхаю на сцене под звуки музыки.
Лила бросила на меня быстрый взгляд. На лице ее отражалось удивление и радость. Мимолетная улыбка преобразила ее лицо.
— И у меня бывает такое ощущение, — воскликнула она. — Как, странно! Подумать только, что и вам так кажется — точь-в-точь как мне.
Она смущенно засмеялась:
— Наверное, это глупо.
— Ничего глупого тут нет, — сказал я.
— Не-ет, — протянула она с сомнением в голосе, а затем решительным тоном заявила: — Я накоплю денег и буду учиться.
Лила на минуту задумалась, оживление ее погасло, и она тихо сказала:
— Только тогда я буду уже старой. В той книжке сказано, что надо начинать учиться с детских лет.
— Вы ведь получаете двенадцать с половиной шиллингов?
— Да, но мама оставляет мне только половину. Последние замешкавшиеся девушки исчезали за дверью фабрики.
— Мне надо идти.
Она побежала вслед за подружками и скрылась из виду.
Я же пошел в свою контору и сел за стол. Глаза бегали по колонкам цифр, но в ушах по-прежнему звенели девичьи голоса; я продолжал слышать их и назавтра, и во все последующие дни, и они словно голос совести определяли каждую мою мысль, каждый мой шаг.
Под крышами фабрик в широко раскинувшихся промышленных пригородах Мельбурна работало очень много молоденьких девушек. Все они постепенно, шаг за шагом, постигали уроки жизни, пока наконец у них не складывались взгляды, определявшие их поступки. Они выносили свои знания из секретов, поверявшихся шепотом на школьном дворе, из признаний подруги, сидевшей с ними за одной партой, из рассказов, услышанных во время перерыва во дворе фабрики, из встреч с присяжными соблазнителями, поджидающими девушек в своих машинах и в подъездах домов, из захватанных книжек, которые передавались из рук в руки и вели к пропасти.
Знания, таким путем приобретенные, не просвещали ум, не поощряли талант, не вдохновляли на благородное дело, не утверждали истинных ценностей. Складывая их, как кирпичики, девушки воздвигали в своей душе крепость, тщетно надеясь укрыться за ее стенами, когда на них наступало одиночество, одолевали мечты, когда от них требовали подчинения общим правилам, когда их терзала зависть и, наконец, когда они испытывали отчаянную потребность быть любимыми.
О, как ты красив, Рон Хьюз! Ты крепок и силен, и твои руки оградят меня от беды. Ты ведь не причинишь мне зла, когда мы останемся вдвоем в темноте, правда, Рон Хьюз? И не бросишь потом меня плакать в потемках, одну-одинешеньку, пока ты любезничаешь с другой?
Все, что о тебе говорят, Рон Хьюз, — ведь это же ложь? Я верю только твоим словам. Я верю тебе. Я хочу верить тебе. Я не могу не верить тебе!
Нет, совсем по-иному следовало познавать жизнь этим девушкам. Может быть, ее тайны должны были открываться им в песне, веселящей душу и радующей тело, или об этих тайнах должен был поведать им кто-то мудрый и чуткий?
Но им не приходилось встречаться с такими людьми, они не слышали ни чистых песен, ни умных слов. Они вступали в жизнь, вооруженные фальшивыми представлениями, которые мешали им осуществлять свои мечты, извращали их цели и в зародыше убивали таланты.
Правда, иные девушки выходили из жизненных испытаний закаленными и умудренными; в будущем они станут оберегать своих детей от повторения таких ошибок, но большинство из них так никогда и не подарит миру то прекрасное, что таилось в их душах.
— Эй, вы, вертихвостки! — Выше этого они не смогут подняться. А кое для кого это слово претворится в жизнь.
То, что я пережил и передумал после часа, проведенного с работницами, вдохнуло жизнь в мои рассказы, и на нескольких конкурсах я даже вышел победителем, однако напечатать их мне так и не удалось. Редакторы утверждали, что публика такими вещами не интересуется.
Один из рассказов, записанных в моем блокноте и сделанных, с учетом того, что «интересует публику», — я отправил в сиднейскую газету «Еженедельник Смита».
Я подписал его вымышленным именем, потому что мне было стыдно.
Его опубликовали. Это был мой первый рассказ, появившийся в печати.
ГЛАВА 13
Большинство рабочих и служащих «Модной обуви» были заняты неполный день. Даже в лучшие времена, когда они работали без ограничений, им едва удавалось прокормить семью. Теперь же в конвертах, которые они получали в день зарплаты, денег было вполовину меньше.
Штаты служащих сократили, и оставшимся приходилось работать больше. Девушки из машинного отделения по нескольку раз в день посылали рассыльного в контору за аспирином. В одном из шкафов специально для них хранилась большая бутыль с таблетками аспирина. Обычно ее хватало на месяц, теперь же она опорожнялась меньше чем за две недели.
Кредиторы становились все настойчивее. Поставщики сырья приходили в контору с озабоченными лицами, а уходили совсем расстроенными. Они уже не просили, чтобы с ними расплатились сполна. При создавшемся положении подобные требования только раздражали. Они просили лишь оплаты отдельных счетов, полагая, что, входя в положение владельцев фабрики, они, в свою очередь, вправе получить какую-то сумму наличными.
Среди кредиторов были и богатые люди, они-то зачастую и приставали с ножом к горлу, демонстрируя качества, благодаря которым когда-то разбогатели. Другие — владельцы захудалых фабрик — и сами находились на грани банкротства. Они упрашивали расплатиться с ними, выручить их.
Мне приходилось ежедневно иметь с ними дело. Я должен был уклоняться от прямых ответов, притворяться, лгать и лицемерить. Ведь я боролся за свое существование, неразрывно связанное с существованием фирмы.
Я учился этому шаг за шагом, так, как учатся своему ремеслу механики и другие фабричные рабочие. Все мы воображали, что наши знания смогут уберечь нас от поражений, на которые жизнь неизвестно почему обрекает людей.
— Никто не приходил, пока меня не было? — спросил я как-то у машинистки.
Я только что возвратился из банка, где сурового вида управляющий разговаривал со мной так, будто я был повинен в шаткости его теперешнего положения и не желал ничего сделать, чтобы укрепить его.
— Приходил один человек. Он сказал, что будет вас дожидаться. Вы никого не заметили на улице?
— Нет, я никого не видел.
— Сейчас посмотрю, не ушел ли он.
Машинистка вернулась в сопровождении невысокого толстяка с красным лицом. На нем был поношенный тесноватый костюм. Держался он весьма самоуверенно и развязно; я не сомневался, что он взял со мной такой тон, чтобы произвести впечатление.
— Ну-с, — сказал он, потирая руки. — Как дела?
— Не очень-то хороши, — ответил я.
