— Ладно уж! Короче — чем промышляешь?
— Получаю иной раз фунт-другой за статьи в газетах.
Старик улыбнулся:
— Значит, ты здоров врать.
— Не сказал бы.
— Еще бы ты сам признался. Могу предсказать тебе судьбу. Интересуешься?
— Нет.
— Нет так нет, — безропотно согласился старик. — Да, простачки теперь все реже попадаются. Образование — вот что нас губит. Спроси хоть у Альберта, он у нас тоже с придурью. — И старик кивнул головой в сторону парня у костра.
— Спорить не стану, умом не вышел, — добродушно подтвердил Альберт. Все его внимание было явно сосредоточено на содержимом котелка.
Три дня я прожил бок о бок с этими людьми. Я узнал, что старший носит кличку «Цыган».
— Это потому, что он всю жизнь бродяжит, — пояснил Альберт.
Альберт был сыном Цыгана. Ему было, вероятно, за двадцать, но на вид я дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него были рыжеватые, а глаза ярко-голубые, они смотрели на все спокойно, с сочувственным любопытством. Глаза Альберта смеялись, даже когда его веснушчатое лицо оставалось серьезным. Смеялся он охотно, но беззвучно, запрокинув голову и прикрыв глаза.
На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось, он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.
Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с ласковой терпимостью, хотя постоянно переругивались. Споры и перебранки вносили разнообразие и оживление в их жизнь, которая без этого могла бы стать пресной и монотонной, и давали возможность оттачивать довольно-таки соленое чувство юмора.
Настойчивое утверждение Цыгана, что Альберт не в своем уме, основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши. Он отказывался даже зазывать посетителей в палатку или учиться предсказывать судьбу. Его вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить еду и возиться с машиной.
Альберту нравилось наблюдать людей и рассуждать о жизни. Он любил смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник. А иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.
Однажды он спросил меня:
— По-твоему, ты чем живешь — умом?
— То есть как это?
— Есть у тебя душа — ты как считаешь?
Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:
— Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.
— Мой старик боится духов, — доверительно сказал Альберт, — он ни за что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.
— Пошел ты к черту, — громко сказал Цыган.
— Я вот о чем, — продолжал Альберт. — Ведь когда человек умирает, душа вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь. — Он помахал рукой, изображая полет мотылька.
— Я в это не верю, — сказал я.
— Откуда же тогда произошел человек?
— Когда-то давно землю населяли первобытные существа, — стал объяснять я. — Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения таких существ найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.
— Слыхал я это — насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не верю, — возразил Альберт. — Опять же — Адам и Ева. Ведь их-то ты не можешь сбросить со счета?
— Конечно, могу, — отвечал я. — Это просто такая аллегория.
— Такая — что? — Аллегория.
— Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву, все ж таки человек произошел от них.
— Да не было их вовсе, — стоял я на своем.
— Хорошо. Допустим — не было. А для чего мы, например, живем?
— Это зависит от нас самих. К примеру, я должен решить, для чего я живу, — чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.
— Валяй дальше, — воскликнул он, улыбаясь. — Что же ты решил?
— Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать тебе за часы пять шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как ты захочешь узнать время.
— Понятно. А как быть с моим стариком? Он ведь тоже хочет знать, который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут у тебя.
— Верно. За шиллинг я и ему буду говорить, который час. Я захвачу монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов отдаст мне свои часы, буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки буду выкликать время. А потом люди, у которых много денег, начнут платить мне, чтоб я говорил неверное время — для того, чтоб парни, которые на них работают, не знали, когда пора шабашить. В конце концов никто не будет знать верного времени.
— Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет, — заметил Альберт. — По солнцу можно сообразить.
— Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь — люди меня наконец раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять в тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.
— Значит, для этого мы и живем?
— Нет, этого я не говорил.
— Тогда для чего же?
— Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и чтобы все люди знали верное время, — сказал я. — Тогда не из-за чего было бы затевать войны.
Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула его губы; он взглянул на меня:
— Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?
— Ты прекрасно все понял.
Он сидел на корточках, подтянув колени к подбородку, как сидят аборигены. Пододвинувшись ко мне поближе, все также на корточках, он протянул руку и похлопал меня по груди. Глаза его озорно — как у мальчишки заблестели.
— Знаешь, я как раз посмотрел на твои часы, — сказал он. — Они отстают на пять минут.
И, откинув голову назад, беззвучно засмеялся. Потом он сказал:
— Мой старик считает, что человек только после тридцати лет начинает разбираться в жизни. А ты как думаешь?
— По-моему, он не прав. Если бы он был прав, мы с тобой оба ни в чем бы не разбирались. А сколько лет ему самому?
— Выходит, ты один из тех, кто у каждого спрашивает: сколько вам лет?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мой старик считает, что возраст тела и возраст души человека — вещи разные. Люди, которые судят на возрасту тела, обычно относятся к другим свысока. И ты лучше не спрашивай моего старика, сколько ему лет, он этого не любит.
— Ладно, — согласился я и спросил: — Он что, был гипнотизером? Я прочел это на фургоне.
— Ну это когда он в расцвете был. Да он сам тебе лучше расскажет. Эй, отец, — позвал он. — Иди, расскажи Алану, как ты заставлял меня глотать свечи.
Цыган кинул одеяние прорицателя в палатку и подошел к нам.
