Скобелев: исторический портрет

вместе с ним приехал, на каком-то гороховом облачении: признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся — до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева.

Во время этого последнего свидания я крепко журил его за несвоевременный, по мнению моему, вызов австрийцам; он защищался так и сяк и, наконец, как теперь помню, это было в здании панорамы, что около Генерального штаба, осмотревшись и уверившись, что кругом нет «любопытных», выговорил:

— Ну, так я тебе скажу, Василий Васильевич, правду — они меня заставили, кто они, я, конечно, помолчу.

Во всяком случае, он дал мне честное слово, что более таких речей говорить не будет…»

Верещагин и здесь верен себе. Его рассказ интересен и важен, но сам он, как всегда, предстает наставником Скобелева. Но это к слову.

В литературе высказывалось немало догадок, кто были эти они. Прав был, на наш взгляд, М.М.Филиппов. Конечно, Скобелев имел в виду прощальные слова Вильгельма на маневрах 1879 г., выходку принца Фридриха-Карла и вообще шовинистические настроения и высказывания германских офицеров, а также призывы немецкой печати к аннексии обширных территорий России. Петербургскую речь, как и парижскую, не понять без учета этого обстоятельства.

В конце января Скобелев прибыл в Париж, где у него был собственный, унаследованный от матери дом. В Париже, в отличие от Лондона, его знали мало. Но, главное, политическая ситуация, в видах осуществления его планов, складывалась здесь неблагоприятно. Как раз в это время пало министерство Гамбетты. Скобелев, таким образом, терял наиболее заинтересованного и влиятельного союзника, на которого больше всего рассчитывал. Правда, быстро разобравшись в обстановке, он понял, что престиж Гамбетты как политического лидера остается высоким и, следовательно, не все потеряно. «…Значение Гамбетты, как передового деятеля в государстве, — писал он И.И.Маслову, — не поколеблено, и, думаю, что было бы близоруко нам, русским, теперь в особенности, от него отворачиваться». Тем не менее невозможность политического действия угнетала Скобелева. Во втором письме И.И.Маслову (от 2 февраля), пожаловавшись на одолевавшую его скуку, он высказывался пессимистически: «…не будь крайняя необходимость окончательно выяснить счета покойной матушки, думал бы о возвращении в 4-й корпус… Невмоготу бездействовать, а с последними правительственными переменами во Франции круг доступного для меня стал уже».

Но долго бездействовать Скобелев не мог. Поскольку контакты с правительственными лицами исключались, он воспользовался налаженными еще в Петербурге связями: возобновились его встречи с г- жой Адан, которая ввела его в круг реваншистски настроенных французских журналистов. Слушая резкие высказывания Скобелева против немцев и их «Дранг нах Остен», французы решили использовать громкое имя белого генерала для организации антигерманской акции. Как информировала статья в «Руси», написанная Аксаковым уже после смерти Скобелева, французы подстрекали сербских студентов, обучавшихся в Париже, и инспирировали их встречу со Скобелевым. Это было вполне вероятно. С другой стороны, известно, что г-жа Адан и генерал долго обсуждали проект задуманного еще в Петербурге выступления, но пока не знали, где и как его организовать. Публичная форма, которую оно приобрело, как увидим дальше, оказалась неожиданной для самого Михаила Дмитриевича.

Попытаемся, насколько это теперь возможно, рассмотреть, кто были эти сербы и каковы были обстоятельства встречи. Противники Скобелева и его единомышленников по поводу обеих речей высказывали самые фантастические догадки. Одна из них содержится в неопубликованном дневнике (в записи, помеченной февралем 1882 г. и хранящейся в ОР ГПБ) В.А.Бильбасова, историка, известного исследователя екатерининского царствования и публициста «Голоса». Все действия Скобелева и якобы руководившего им Н.П.Игнатьева он объясняет только их карьеристскими целями. По его словам, Скобелев «по собственному побуждению… приготовил к этому дню речь, которая вся была написана в таком духе, чтобы произвести хорошее впечатление в Гатчине» (резиденция царя. — В. М.). Хотя в Гатчине речь действительно понравилась, продолжал Бильбасов, но за содержавшиеся в ней антигерманские выпады решено было «с одной стороны, сделать Скобелеву замечание, но не гласное, и, с другой, — назвать в честь его строящийся на Каспийском море пароход его именем. К несчастью для Скобелева, замечание ему поручено было сделать графу Игнатьеву… Он решил воспользоваться Скобелевым для личных целей. Сделав ему, по высочайшему повелению, выговор, он затем, в получасовой беседе, дружески обсуждал со Скобелевым о мерах, какими он мог бы поправить свою речь. Он посоветовал Скобелеву: поправить речь 12 января новою речью и в ней перенести антагонизм от русских немцев на германских и, во-вторых, произнести речь в таком месте и при таких обстоятельствах, чтоб она произвела возможно больший шум в Германии и была бы сочувственна славянофилам. После получасовой беседы было решено, что Скобелев произнесет речь в Париже, против немцев, в защиту славян». И Бильбасов объяснял цель Игнатьева: «Здесь Скобелев вынимал из огня каштаны для графа Игнатьева… Граф Игнатьев спит и видит сделаться канцлером империи и ищет предлога, даже сам создает поводы к тому, чтобы государь назначил его на место князя Горчакова, впавшего в детство… Когда отношения (России с Германией и Австрией. — В.М.) обострятся, то, как надеются участники интриги, государь обратится к гр. Игнатьеву, как к «homme du jour» и призовет его на пост министра иностранных дел».

Сейчас я расскажу о своем небольшом, но в нашем контексте важном открытии. И надеюсь доказать важную гипотезу.

Высказанные В.А.Бильбасовым догадки не согласуются с фактами и не вызывают доверия. Не отрицая внимания этих людей к собственной карьере, нельзя все же допустить, чтобы она была единственным мотивом, руководившим ими при решении столь важных вопросов внешней политики. И Скобелев и Игнатьев были патриотами и имели твердые принципы. Во-вторых, нет никаких сведений о том, что Игнатьеву было поручено сделать Скобелеву выговор за его петербургскую речь. Нет данных и о том, что Игнатьев, никак не связанный со Скобелевым в ведомственном отношении, направлял его в Париж (хотя и есть указания, что он в частном порядке советовал Михаилу Дмитриевичу удалиться на время за границу). Как мы увидим ниже, Игнатьев вынужден был даже отказаться, хотя бы внешне, от солидарности с парижской речью Скобелева.

Версия Бильбасова о посещении Скобелева сербскими студентами похожа уже на детектив. По его словам, «за 2 дня до отъезда Скобелева из Петербурга, т. е. через час после свидания его с Игнатьевым, выехал в Париж серб Никандр Васильевич. В Париже он виделся с сербскими юношами, уговаривал их сделать Скобелеву демонстративную встречу, но молодые сербы не согласились на это, тогда Васильевич стал уговаривать их поднести Скобелеву адрес, составленный в самом зажигательном смысле, — и на это сербские юноши не согласились. Из 17-ти сербов, обучающихся в Париже в настоящее время, только четверо (пятым был Васильевич) пришли к Скобелеву и были очень удивлены, когда, в ответ на их скромный адрес, в котором они приветствовали его как героя, храбро сражавшегося за славян на Балканском полуострове, Скобелев отвечал таким pronunciamento, восставая, неожиданно для них, не против турок, а против немцев. В тот же вечер Васильевич отнес текст речи Скобелева, заранее переведенный на французский язык, в редакции парижских газет».

По Бильбасову получается, что встреча сербских студентов со Скобелевым инспирировалась из Петербурга через посредство некоего Васильевича. В документах же и в печати, русской и французской, никакой Васильевич, как эмиссар из Петербурга, не упоминается ни единым словом. Вообще само это имя неизвестно. Главное же, выезжая из России, Скобелев не планировал встречи со славянскими студентами и не мог ее предвидеть. Странно, что серьезный историк высказывал столь легковесные суждения.

Гораздо убедительнее выглядят результаты исследования Н.Н.Кнорринга, основанные на материалах лондонского архива. Домашних адресов и имен студентов, участвовавших во встрече, Кнорринг не нашел, но ему удалось обнаружить адрес, написанный жителями города Крагуеваца (Сербия), с 233 подписями. Даты на нем нет, но одна фраза («Тронуты до дубине душе твоимъ речима, кои си у Петрограду и Паризу») указывает на то, что адрес был написан после парижской встречи. Есть и гораздо более пространный болгарский адрес с 17 подписями и датой: «Париж. 5/17 февруарiй 1882». В нем, между прочим, говорилось: «Тоя бльсъкъ въспроизвежда в колко силни краски осуществлението на предните наши надежди — възобновлението на Сан-Стефанска България».

«До дубине» по-сербски значит «до глубины». А болгарский читателю, наверное, понятен и без перевода. Вернее, это староболгарский, у них тоже была реформа письменности, написание теперь упрощено. Только этот адрес с выражением надежды на восстановление единой Болгарии в границах,