У танка на снегу уже лежала куча автоматов, винтовок, пулеметов. Немцы строились в колонны, качающейся лентой вытягивались на дорогу, где стояли машины и лежали кучами замерзшие.
— Я радировал в штаб. Оттуда выслали провожатых, — ответил на удивленный взгляд Бурцева командир танка. — Солдаты сговорчивей начальства оказались. Инициативными стали.
Откуда-то как из-под земли повылезли женщины, дети, старики. Оборванные, исхудавшие, посиневшие от холода, неизвестно как оставшиеся и уцелевшие в городе, они окружили танк, пленных, плакали, плевались, кричали:
— Фрицы!
— Фашисты!
— Гитлер капут!
— Гадюки, кровососы!
Криками они мстили за свои страдания, потерянное жилище, детей. Они видели в пленных своих мучителей и убийц. Это они в течение двухсот дней разрушали их город с земли и с воздуха, выгоняли их из домов в овраги и балки. А лагеря для военнопленных на Садовой и в Алексеевке!.. Но разве крики этих людей могли хоть в какой-то мере наказать тех, кто, жалкими, обесчещенными, шел сейчас по руинам разрушенного ими города?
Бурцев наблюдал, как идет пленение, и с Орленко, Плотниковым и немецким фельдфебелем- переводчиком вернулся в подразделения, приданные сдавшемуся полку.
— Здесь раненые, — показал фельдфебель на разрушенное здание.
Бурцев покачал головой; сентиментальный служака-полковник даже не вспомнил о раненых.
Спустились в подвал. На бетонном полу на грязных тряпках сидели и лежали раненые. От запаха крови, лекарств и присутствия множества давно немытых грязных людей под сырым потолком плавал желтый чад. Всхлипы, хрипы, бред. Кто-то однотонно, как заведенный, кричит: «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!..»
Фельдфебель остановился на середине подвала, крикнул громко:
— Русский офицер-парламентер!
Несколько мгновений гробовая тишина, только бормотание и стоны тех, кто в беспамятстве. Потом кругом зашевелились, заорали:
— Камрад! Камрад!
— Война никс гут!..
— Гитлер капут!
— Там саперный батальон, — ткнул фельдфебель рукой в направлении косо обрушенного здания, когда они все, оглушенные стонами и криками раненых, вышли из подвала.
Уже светало. В проемах окон и амбразурах замаячили лица солдат. Вдруг оттуда прогремел выстрел, другой. Орленко охнул и схватился за грудь.
— Нихт шиссен! Нихт шиссен! — что есть силы закричал фельдфебель и, размахивая руками, побежал в заваленные кирпичом ворота.
На свободном от обломков заснеженном пространстве двора стояли немецкие солдаты, чуть в стороне — офицеры. Навстречу вышел капитан, видимо, командир батальона. Бурцев подошел к нему и решительно потребовал капитуляции.
— Полк, которому вы приданы, капитулировал!
Капитан забормотал, что подчиняется не командиру полка, а непосредственно командиру дивизии и без его распоряжения ничего сделать не сможет. Тогда Бурцев на ломаном немецком языке обратился к солдатам. Солдаты возбужденно загудели, окружили офицеров.
— Гут, гут, — поспешно согласился капитан.
Саперы быстро сложили оружие, построились. Впереди стали капитан и пехотный фельдфебель. Приглушенно луснул пистолетный выстрел. Солдаты расступились. Разбивая оледенелую корку и зарываясь сильно запрокинутой головой в сугроб, на снегу сучил ногами молоденький лейтенант. Фельдфебель через кирпичную баррикаду полез в ворота. Колыхаясь, колонна потянулась за ним. Бурцев замыкал шествие. Плотников тащил на себе убитого Орленко.
За день полк Казанцева пленил 976 солдат и офицеров. Сам Казанцев был на пределе усталости: накатывалась дрема, костенело промороженное тело, и не давала покоя ничем не отодвигаемая и не заглушаемая давящая мысль: какое же сердце нужно иметь, чтобы, видя это все, не впасть в отчаяние и не потерять самого себя?
Вечером с Плотниковым он пришел на КП Карпенко. В блиндаже Карпенко было тепло, уютно. Стены и потолок подшиты фанерой. В углу стол. На столе свеча, хлеб и котелок, в котором что-то шипело и шкварчало.
При входе комполка Карпенко быстро кинул что-то себе за спину, стал ощипываться, как утка, только что вылезшая из воды.
— Нужно отобрать у тебя блиндаж, — сказал Казанцев, по-хозяйски оглядываясь; постучал по стенам, потолку и с кряхтением присел на настоящий стул.
— Я сам в нем всего три часа.
— А ты чего сияешь, как новый двугривенный?
— Число какое сегодня, товарищ майор?
— 30 января 1943 года. Именинник, что ли?.. Поздравляю. Ну и память у тебя. — Казанцев с любопытством и интересом заглянул в размякшее лицо комбата и тиснул его широкую и черствую ладонь.
— Эх, товарищ майор, только одно это и помню из старой жизни.
— Разжалобился. — Казанцев помедлил, одолевая усталость. Щеки его жег изнутри морозный румянец. — Что ж, наливай, раз такое дело. — Расстегнул полушубок, достал за котелком ломоть хлеба.
— Выходи, хлопцы. Все одно влипли. — Скуластое лицо Карпенко поморщилось в радостном предвкушении, полез рукой за спину.
В блиндаже была, оказывается, еще одна комната, куда и спрятались ротные.
— Всех собрал?.. Ну что ж — кстати.
Чокнулись, покряхтели, столкнулись руками у котелка. Казанцев смахнул крошку с воротника полушубка, вытер кулаком губы.
— А теперь давайте потолкуем. Слушайте задачу, — потянул на колени планшет, расстегнул и достал карту. — Смотрите, — царапнул черным сломанным ногтем мизинца по паутине городских улиц и переулков. — Вот этими улицами к утру нужно выйти к площади Павших Борцов. Где можно — на рожон не лезьте. В Сталинграде последние бои. Солдаты это чувствуют. Но и не топчитесь. Разговор короткий: капитуляция полная или уничтожение. Даю тебе пять танков и батарею семидесятишестимиллиметровых пушек. Второй и третий батальоны двигаются соседними улицами. — Казанцев сожалеюще оглядел стол, отодвинул котелок, кружку на край. — Фляжку спрячь. Закончим с фрицами, тогда и отпразднуем заодно.
Из блиндажа вышли вместе, зажмурились от ударившей по лицу стужи и ярких теней на слежавшемся снегу. Тревожно, но и дразняще все выглядело вокруг. Сверху Сталинград в эти минуты, наверное, казался кратером колоссального затухающего вулкана, где, не желая покоряться ледяному мраку, вырывались отдельные всплески огня.
Движение танков замедляли развалины, брошенная техника. Мороз к полуночи залютел, сбивал дыхание. Карпенко уткнул нос в овчину ворота, сладко посапывал. Сон — враг смертный. Есть и пить так не хотелось, как спать.
Пулеметная очередь горохом сыпанула по броне. Автоматчик, угревший Карпенко левое плечо, скатился под гусеницу.
Резко лязгнув, захлопнулись люки. Отрывисто и сухо ударили танковые пушки по окнам ближнего дома. Автоматчики, маскируясь грудами кирпича, подкрались к этому дому, забросали подвал гранатами. В воротах замаячила фигура с белым флагом, и крик: «Плен! Плен!..»
— О чем раньше думали, курвы! — Пожилой боец присел на закиданную снегом ступень подъезда, снял валенок и стал пороть ножиком ватную штанину.
Из подвала с поднятыми руками, худые, оборванные, грязные, вылезали гитлеровцы. Над мостовой в
