могущественному и достойному господину. Только в этом мое оправдание, только в этом… — Трудно представить, но в вечно прищуренных — от хитрости или боязни света — глазах Ананьи блистала слеза и голос его прервался. Кажется, он и в самом деле взвинтил себя до небывалой искренности. — Достоинство господина — мое достоинство. Подлость его — увы! моя подлость, — продолжал он, обретя твердость голоса. — Я думаю, государыня, вы поверите мне, если вы еще раз — и хорошо бы последний! — припомните обстоятельства нашей встречи в Колобжеге… Государыня, давно и с восхищением я следил за восхождением вашей звезды, не теряя веры и тогда, когда прекрасная звезда скрывалась за тучами. Этой верой, кстати сказать, заразил меня покойный Рукосил, который оказался даже и слишком прав, предрекая вам большое будущее. Слишком, слишком прав. Это дорого ему стоило… Государыня! — нахмурился он затем, как бы спохватившись, что позволил себе много лишнего. — Я жду распоряжений.
— Две ошибки, Ананья, — возразила Золотинка, мимолетно хмыкнув. — Во-первых, прошу не называть меня государыней, я уж, знаете ли, как-то привык к своему полу и росту. Посудите сами, что бы вы чувствовали, если бы я ни с того ни с сего начал называть вас красавицей? И второе: судьба Рукосила в точности не известна. Может статься, вы напрасно его хороните.
При первой поправке Ананья поспешно склонил голову, признавая, что любое желание Золотинки закон, и подобострастно хихикнул на «красавице», но второе пояснение застигло его врасплох. Он замер, словно дыхание перехватило… и потом, осторожно вздохнув, облизнул толстые, слегка вывороченные губы.
— Государыня!.. о, простите! не знаю, как обращаться… буду откровенен. Последнее сообщение для меня новость. Но вы, может быть, поймете, если я скажу, что в таком случае к искреннему чувству присоединяется еще и расчет. Если так… трезвый расчет заставляет меня отдаться под вашу высокую руку. Я… простите, как мне вас называть?… Я, государыня, умею быть верным и преданным. В чем бы меня ни упрекали, никто не упрекнет меня в предательстве. Я не предавал Рукосила, пока он был жив, я оставался верен при всех обстоятельствах. Я разделил с Рукосилом превратности и несчастья судьбы, тяжесть скитания и поражения… Не я привел его к гибели, но вы. — Ананья поклонился. — И теперь… теперь я считаю себя свободным от всяких обязательств перед бывшим великим человеком.
— А если он жив?
— В таком случае, — с достоинством отвечал Ананья, подумав, — я оказался бы в чрезвычайно затруднительном положении.
— У меня нет ни малейшего намерения, Ананья, ставить вас в затруднительное положение, — возразила Золотинка. — Поэтому определенно могу сказать, что ваши услуги мне не понадобятся.
Неприятно пораженный, Ананья судорожно вздохнул и сцепил руки, словно удерживая себя от необдуманных движений. Похоже, ему и в самом деле потребовалось тут немалая выдержка, чтобы не выдать растерянности и разочарования.
— Государыня! — произнес он опять и облизнул губы. — Единственное подлинное мое желание служить вам верно и… и… — несколько раз с натугой вытер он руки друг об друга, выкручивая и ломая пальцы в попытке подобрать убедительное слово, — и беззаветно, — прошептал он наконец, словно бы ослабев от этих мучительных поисков. — Беззаветно.
— Благодарю, Ананья, за добрые побуждения. Это все? — холодно спросила Золотинка.
После мгновенной заминки конюший дернулся, отвесив какой-то задушенный, не доведенный до конца поклон.
— Государыня, — сказал он потом, выпрямившись, — должен ли я понимать ваши слова, как опалу, требование немедленной отставки?.. Кому прикажете передать дела?
Тут-то вот и удалось ему довести Золотинку до изумления. Похожий на розовощекого мальчишку пигалик воззрился на старообразного вельможу в некотором столбняке.
— Сдается, вы забыли кому служите, Ананья, — опомнился наконец пигалик.
— Нисколько, — мужественным голосом перебил конюший. — Вам, государыня! — он поклонился.
— Проводите меня к великому князю Юлию.
Ананья склонился, однако тень задумчивости уже не сходила с узкого, словно стиснутого головной болью лица. Они прошли несколько переходов и роскошно убранных комнат; в небольшом покое, который служил, очевидно, сенями к другому, более обширному, несколько хорошеньких девушек бездельничали, разложив подле себя рукоделие. Одна из них, повинуясь знаку конюшего, скользнула в смежное помещение за большую двойную дверь и там объявила:
— Конюшенный боярин Ананья!
Ответа не было слышно, и Золотинка, несколько удивленная тем, что Юлий окружил себя белошвейками, шагнула через порог. Ананья, учтиво пропустив пигалика вперед, остался в сенях и закрыл дверь.
В безлюдной комнате у окна сидела, подпершись рукой, Лжезолотинка. Небрежно заколотые на затылке волосы ее рассыпались, расстегнутое платье соскользнуло с плеча — кажется, государыня собиралась переодеться и по неведомой причине отказалась от этой попытки, глубоко задумавшись. Она обернулась ко входу, ожидая конюшего… и лицо изменилось, лишившись жизни. Зимка медленно поднялась… полуосознанным движением тронула жемчужные пуговки… Рука скользнула и последним, судорожным усилием задержалась на груди, зацепившись в раскрытом разрезе платья.
Никто не произнес ни слова. Золотинка оглядела светлую, обитую розовой тканью комнату, где не было места для мужчины, для его занятий, и решила, что Ананья ее обманул — вряд ли это были покои Юлия. И поскольку уклониться от объяснений возможности не имелось, она прошла к окну, задернутому кружевными занавесками и прислонилась плечом к стене. Лжезолотинка опустилась на стул, бессознательно тронув рассыпанный узел волос, но глаз с пигалика не сводила. Она сидела молча, с поднимающимся в душе упрямством или, может, бесстрашием, которое походило уже и на ярость, и если оставалась неподвижна, то потому только, что возмутившиеся чувства не находили выхода.
— Ну, здравствуй, Зимка, — сказала Золотинка по возможности бесцветно, чтобы не задеть лишний раз колобжегскую подругу каким-нибудь особенным выражением — безразлично насмешливым, участливым или дружеским.
И в самом деле, нежный голос пигалика — отвратительно, лицемерно нежный! — заставил государыню передернуться.
— Что такое? — бессвязно возмутилась она. — Откуда ты взялся, черт побери? Что надо?
Подавленная злоба едва позволяла Лжезолотинке говорить, слова, казалось, прорывались откуда-то из клокочущего нутра. Но тем спокойнее становился пигалик, в повадке его явилось даже нечто вялое, почти сонное, что было однако не вызовом, не издевкой, а оборотной стороной того же горячечного возбуждения. Все то, что отзывалось в Лжезолотинке придушенным, глухим бешенством, то отчего расшились зрачки ее распахнутых карих глаз, отхлынула от лица кровь, отзывалось в пигалике зевотой. Золотинка широко зевнула, чувствуя, однако, как дрожит в ней каждая жилочка и стучит сердце.
— А где Юлий? — сказала она с непредумышленной, но тем более оскорбительной, невыносимой небрежностью.
— Провести тебя к великому слованскому государю? — низким голосом проговорила Лжезолотинка, содрогаясь от недоброго чувства, когда человек и сам не знает, на что способен. — Ты, значит, пришла за Юлием, а ко мне поболтать заглянула? Значит, провести тебя к Юлию? Сейчас пойдем, милая, сейчас, — зловеще повторяла она, вставая, ибо немыслимо было сидеть, поднявши голос до пронзительной высоты. И поскольку пигалик расслабленной повадке не изменял, невыразительно глядел, прислонившись плечом к оконной занавеси, она принялась шарить по жемчужным пуговкам ворота — собираясь, может статься, расстегнуть то, что было и так расстегнуто. — Так что же, вас познакомить? Как же мне тебя представлять? Как говорить-то? Научи. Эта та, которая… или как: тот, который… которое?.. Ты, собственно, кем Юлию приходишься? А? Тенью? Призраком? Воспоминанием? Позвольте, Юличка, вас потревожить, вот перед вами воспоминание. Эта самая тень… Приходилось, слышно, вам помойное ведро таскать по Колобжегу.
— А знаешь что, Зимка? Лучше бы тебе помолчать, — вяло произнесла Золотинка. Она плохо слышала себя из-за шума крови в висках.
— Отчего же это мне лучше молчать?
— Да уж так… лучше, — пожала плечами Золотинка и, отодвинув занавесь, посмотрела в окно, на
