не менялось оттого, что любовь эта истаскана была и изношена без ее, Золотинкиного, участия. Это ничего не меняло на самом деле. Любовь-то была одна, одна на всех, и пока Золотинка неведомо где шлялась, эти двое, кому доверено было чувство, Юлий и Зимка, уронили общее достояние наземь, неловко на него наступили и потоптались, воображая, что пытаются нечто еще спасти. Они оставили Золотинке одни лохмотья. Грубо, безжалостно и беспечно — беспечно! — обошлись они с тем большим чувством, которое Золотинка боялась на себя и примерить.
Нужно было сказать, давно нужно было сказать: «Я и есть Золотинка! А все, что было прежде, перечеркни!» Да в том-то и штука, что перечеркнуть нужно было любовь. Вот когда Золотинка поняла, что поздно. То что случилось с Юлием, то что случилось с ней и случилось с Зимкой, нельзя было исправить простым указанием на ошибку. Ошибается голова, а чувство не ошибается — оно живет. И жизнь его, чувства, есть все до конца, в дурном и в хорошем истина.
— И ты действительно думаешь, что не сможешь больше никогда никого полюбить? — спросила она тихо.
— Вот ты как судишь! — возразил Юлий с той раздражительной готовностью к отпору, которая позволяет не слышать собеседника. Не слышать до такой степени, что не замечать и не разбирать, не говоря уж о прочем, на каком языке изъясняется собеседник. Даже если это столь редкий язык как тарабарский. Однако нечто такое в самом вопросе смутило Юлия. — Не полюбишь! Да разве я об этом?! — гораздо мягче произнес он, начиная подозревать, что таки да, как раз об этом. Подспудное ощущение, что жизнь кончена и ничего подлинно радостного и счастливого ждать больше уж не приходится, наполняло особенной горечью и чувства его, и речи… Наконец Юлий сообразил, что ослышался: почудилась ему тарабарская речь, и он в запоздалом удивлении уставился на жену, пытаясь уразуметь действительно ли слышал он то, что слышал, и как же он понял то, что понял.
— Как ты сказала?
— Пройдет время, — молвила Золотинка, отирая щеки, — усталая душа зацветет вновь. А уезжать тебе никуда не нужно. Уеду я. Я уеду в Колобжег, как только подготовлю для тебя несколько переводчиков с тарабарского на слованский.
А Юлий глядел, не отрываясь, застывши, как будто ожидал, что Золотинка смутится, уличенная в невиданном притворстве, но она возвращала взгляд спокойно и ясно. Не знала она за собой вины и не видела ничего особенно примечательного в том, что, молчавши столь долгий срок, заговорила вдруг ни с того, ни с сего, разрушила тарабарское одиночество Юлия, которое он привык считать своим собственным, заповедным угодьем.
— И давно это? — спросил он с каким-то нелепым недоверием.
— Я нашла кота, который следил за вами на Долгом острове. Это кот Милицы Спик. Оказывается он отлично выучил тарабарский язык.
— Так… — протянул Юлий. Он стоял посреди комнаты и слабо помахивал пястью, как будто испытывал потребность остудить пальцы после того, как прикладывал их к пылающему лбу.
Не видно было однако, чтобы он обрадовался. Слишком многое нужно теперь осмыслить прежде, чем можно было бы говорить о радости.
Золотинка опустила глаза. Она призналась бы сейчас в главном, если бы Юлий, отринув все, что его тяготило, бросился бы в объятия… он соображал вместо этого, и Золотинка чувствовала, что признаться, значило бы просить.
Юлий сделал несколько шагов по комнате.
— О чем же мы с тобой говорили?
— Мы говорили о том, — ровно ответила Золотинка, — что измученной, опустошенной душе нужен роздых. Придет время и ты полюбишь. Может быть, не скоро, может быть, пройдут годы, но весна вернется.
— А ты? — остановился он вдруг, и нечто виноватое в голосе заставило Золотинку сжаться в ощущении безнадежности.
Она глянула, большие карие глаза ее отуманились… Потом хмыкнула, не придавая слезам значения, не замечая их, и сказала с ускользающей улыбкой, то ли насмешливой, то ли ласковой:
— И я тоже человек.
А Юлий словно не узнавал жену.
То милое, насмешливое и доброе одновременно, насмешливое, потому что доброе, — то чудное, что скользнуло на пасмурном лице, заставило его замереть в ощущении какого-то щемящего противоречия… которое возвращалось ощущением недостоверности всего того, что происходило между ними сейчас… словно бы во всех событиях прошлого, настоящего и будущего, которые теснились неясно присутствующей в каждом слове реальностью, не было на самом деле ничего однозначного, ничего такого, что чудилось убедительно однозначным, пока…
Вдруг он заметил, что Золотинка как будто бы слегка похудела за те полчаса или час, которые прошли со времени последнего разговора в этой же комнате. Чуть огрузневшему в последний год стану ее вернулась девичья гибкость… И чудилось уже — что-то неуловимо изменилось в лице. За полчаса она перекрасила волосы и выучила тарабарский язык…
Но выдала она себя улыбкой.
Оборотень! — вздрогнул Юлий от пронзительной, как внезапная боль, мысли и отвернулся, чтобы не обнаружить открытия.
Главное ведь только напасть на мысль — уловить ее ускользающие очертания, а дальше все проще. Явилось предположение, найдутся и наблюдения. «Оборотень!» — подумал Юлий, вспомнив тотчас же и Милицу, и девицу-лисицу из Блудливой башни. Вспомнил и онемел в предчувствии неразрешимой тяжести вновь подступающих испытаний.
И хотя в следующий миг ни с чем не сообразное, дурное подозрение это не показалось ему настолько уж убедительным, чтоб следовало немедленно испугаться, сомнения отравили Юлия и вряд ли можно было теперь рассчитывать на сколько-нибудь заметное облегчение.
Недоверие это в любом случае нужно было скрывать, потому что оборотень в Золотинкиной комнате подразумевал преступление.
Если эта милая женщина с отуманенными глазами, что старательно спрятала коготки и когти, есть оборотень, то где же тогда Золотинка?
Лихорадочно обдумывая положение, Юлий не смел оборачиваться, чтобы глянуть лишний раз на жену. Неосторожное движение, неверный шаг, преждевременно выказавшее себя подозрение и гибель Золотинки ничем уж нельзя будет отвратить. Если она вообще жива.
«Прежде всего полнейшая естественность, — сказал себе Юлий. — И самообладание».
К несчастью, он ощущал унизительную беспомощность перед страшным поворотом судьбы, потому что, отрезанный от людей проклятием тарабарщины, не имел возможности обсудить свои подозрения с кем-нибудь из знающих ученых или волшебников. Он должен был полагаться на самого себя и только на самого себя… До тех пор, по крайней мере, пока подозрение не обернется уверенностью.
И вот ведь еще какая штука — только теперь Юлий оценил дьявольский замысел черного колдовства во всей удивительной простоте его и удивительной изощренности! — вот ведь какая штука: оборотень, что неведомым путем изучил тарабарский язык, отныне и навсегда становился посредником между великим слованским государем и его подданными. Неужто кто-то имел это в виду, заранее имел это в виду, когда осудил Юлия на треклятую тарабарщину?!
Хорошо бы тут не сойти с ума.
С лицемерной улыбкой на устах он повернулся к женщине:
— Прости, милая. От радости я, кажется, так и не сказал спасибо. За тарабарский язык. Спасибо… — он запнулся, — родная.
Она кивнула, как бы принимая к сведению добрые чувства мужа, но, понятно же, не избавила его этим от неловкости.
— А все ж таки я тебя поцелую, — надумал наконец Юлий, переминаясь, как угловатый подросток рядом девушкой.
Она ответила:
— Поцелуй.
